Храм Афродиты ч.1

Часть I Любимая девушка ангела

1. Загадка острова Борисфен
2. Цветы от премьер-министра
3. У служебного выхода из театра
4. Непрочитанная записка
5. Филомина Вега
6. В экспрессе Неаполь — Вена
7. Привидение из Прошлого
8. Западный вокзал
9. Аура Монте-Карло
10. Бьянка
11. Эфир
12. Сквозь шторки едва пробивался свет
13. Похищение Европы (сон Генри)
14. Пандора, Борисфен, открытая книга

1. Загадка острова Борисфен

Газета "Московский вернисаж"
15 мая 2002 года

    Порядком заезженное слово — "сенсация"! Но в этом случае без него не обойтись: в Чёрном море, на одном из небольших необитаемых островов в шестидесяти километрах от Одессы и в десяти от Очакова совместной российско-украинской экспедицией Государственного Эрмитажа и Института археологии Украины была открыта главная площадь загадочного древнего города, по уровню культуры и цивилизации далеко обогнавшего своё время. Город этот существовал две с половиной тысячи лет назад и его жители уже тогда умели пользоваться кремневыми зажигалками, компасом, телескопом. А в центре площади стоял каменный столб с надписью: T e l e j o h o V . От него в разные стороны разбегались медные провода.
    Что это? Царство инков? Ацтеков? Хазар? Скифская Атлантида?
    Ни то, ни другое, ни третье. Город этот в 647 г. до нашей эры основали древние греки и назвали его — Борисфен.
    В том, что на заброшенном ныне острове в древности находился цветущий город, нет ничего удивительного. Удивительно другое: почему его жители, зная то, что остальное человечество узнало лишь через века, сохранили свои знания в тайне?
    Что ж, раскрытие загадок Борисфена продолжается. И успешно: недавно найдена главная его святыня — Храм! И оказалось, что он посвящён не верховному богу Олимпа — Зевсу, не покровителю путешественников — Гермесу и не владыке морей — Посейдону, а самой юной, самой очаровательной из бессмертных, богине любви — Афродите. Хотя что в этом странного? Остров этот — первый клочок суши на долгом пути мореплавателей. После опасного, изнуряющего перехода чего могли жаждать эллины? Конечно, вина и женщин! И культ Афродиты на острове отнюдь не случаен.
    Однако вернёмся к храму. Уже расчищен весь теменос — священное место, состоящее из ограды, каменного жертвенного алтаря и самого храма. На наших глазах из под земли, столько веков хранившей секреты могучей цивилизации, археологи извлекли статуэтки трёх богинь — Кибелы, Деметры и Артемиды; затем появился кувшинчик, напоминающий обнажённую девушку — разумеется, Афродиту.
    Все это настолько захватывающе и интересно, что уже не понимаешь, где ты и какой на дворе век!
    Но загадок находка храма принесла больше, чем ответов.
    Учёным удалось определить, что каждый год в ночь после первого дня месяца Гекатомбеона (в современном исчислении 15-го июля) на главном празднике города — Празднике Трёх Богинь, матери богов — Кибеле, богине плодородия — Деметре и богине охоты, лесов и целомудрия — Артемиде горожане приносили три какие-то жертвы. Лишь после этого их снова брала под своё покровительство Афродита. Но в чём заключались эти жертвы и как проходил ритуал жертвоприношения — покрыто тайной.
    Дело в том, что это могли быть и человеческие жертвы: рядом с храмом, в ботросе, культовом колодце, куда жители Борисфена сбрасывали умерщвлённых в честь богов животных, археологи обнаружили кости людей.
    То, что в иерархии ценностей островитян любовь стояла выше жизни, свидетельствует и надпись на портике храма: "Чти Зевса — не боле Демона, но Эрос — паче Смерти".
    Большинство исследователей всё же не могут согласиться с тем, что, поклоняясь Афродите, греки торжественно убивали друг друга.
    Однако существует ещё один аргумент, косвенно подтверждающий гипотезу человеческих жертвоприношений на ключевом празднике города: ночь средины лета у коренных жителей этих мест — понтийских славян считалась ночью Дьявола. В эту ночь разрешалось всё. Всё то, что запрещено в другое время.
    Неужели эти совпадения неслучайны?
    Похоже, ответ мы узнаем не скоро — не найдено никаких письменных документов, проливающих свет на обычаи и традиции живших в городе Афродиты древних греков и праславян.

2. Цветы от премьер-министра

Вена
31 мая 2002 г., пятница

    Внезапно появилось солнце. Не взошло, а именно появилось — его полный диск сначала тускло, затем всё ярче и ярче засиял! заиграл! заискрился! — и ночь, перешагнув через полумрак, рассыпавшись на мириады молекул, — растворилась. Солнечный круг стал увеличиваться в размерах и вскоре заполнил собою всё видимое пространство. Капельки света окружили силуэт стройной девушки — она, обнажённая, протянула руки солнцу, и, ей повинуясь, к солнцу потянулись десятки других рук. Но, присмотревшись, можно было заметить, что молодые люди обнажены не были — их тела обтягивала тонкая, почти неуловимая в магии происходящего действа одежда.
    Взявшись за руки, юноши и девушки направились к солнечному диску — остановились — замерли — и под финальные аккорды "Кармины Бураны" занавес возвестил об окончании гастролей в Австрии Киевского театра оперы и балета.
    Зрительный зал взорвался овациями.
   — Ребята! Второй поклон! Ушли, ушли... Так... Ещё раз! Смелее! Смелее! И ещё! Отлично! Всем спасибо! Не расходимся, ребята, не расходимся — сюрприз! Премьер-министр приглашает всех на фуршет. Да, прямо здесь. Глядите: уже шампанское несут. Нет-нет, душ потом.
   — Петрович, мы же голые!
   — Ну и что? Вы же артисты!
    Австрийцы — народ расторопный: как по взмаху волшебной палочки, на сцене вдруг выстроились столики, а на них — напитки, фрукты, бутерброды...
    За кулисами появились корзины с шикарными, редкими даже в этом театре, цветами. И к каждому букету аккуратным бантиком привязан конверт. Белый, с двумя красными полосами. Одна полоска вверху конверта, другая — внизу. Ну совсем как австрийский флаг.
   — Лёша, глянь, букетики какие навороченные... И конвертики, видать, не простые. В них, небось, правительственный подарок — вид на жительство в Австрии.
   — Тебе, Оксана, где хорошо — там и тоска по Родине. Не-ет, думаю, в них этак по полтинничку евриков упаковано.
   — Ребята, не спорьте, там просто билеты на обратную дорогу.
   — Из Вены в Киев? Нелогично. Чего это премьер-министр нам билеты дарить будет?
   — Ну, тогда там его фотокарточка.
   — Ага, с автографом. И с пожеланием счастливого пути.
    Вскоре в сопровождении небольшой свиты на сцене появился тот, по чьему распоряжению был устроен фуршет — премьер-министр Австрийской Республики Вернер фон Брёккер.
    Он торжественно вручил каждому танцору по букету с загадочным конвертом, затянул пламенную политически-балетную речь, слегка запутался и призвал всех к столикам.
    Глава правительства старался выглядеть безучастным. Однако нетрудно было заметить, что его взгляд снова и снова скользит по едва прикрытым тонким гипюром балеринам... Особенно по солистке — Оксане Сребринке. Что же, премьер-министр тоже человек. Скорее всего этот сухой низенький, невзрачный на вид политик такого количества грациозных, почти обнажённых девушек никогда вокруг себя не видел.
    Директор балета Петрович представил премьер-министру солисток. С мадмуазель Сребринкой Брёккер беседовал особенно долго... И даже подарил ей что-то.
    Банкет затянулся часа на полтора.
    Сразу открыть свой "цветочный" конверт никто из артистов не решился. Отложив это приятное мгновение до тех пор, когда можно будет уединиться в раздевалке, они покорно ждали конца действа.
    А конверты всё дразнили...
    О, эта австрийская предусмотрительность! О, эта мифическая пунктуальность их менталитета!
    Когда, затаив дыхание, танцоры, наконец-то, вскрыли конверты, то обнаружили там одно и то же — удобрения для цветов.
   — Ну что, Оксана, получила от премьер-министра порцию ядохимикатов?
   — Успокойся, Лёша, это не ядохимикаты.
   — А что же, по твоему?
   — Это экологически чистое... — она не договорила, — в упаковочке.
   — А в том конвертике что?
    Сначала Оксана его не заметила — на её столике лежал ещё один букет. Скромнее "президентского", но с таким же или почти с таким конвертиком.
   — О! Ксюша! Смотри! Тебе ещё кто-то порцию удобрений подарил!
    Под смех артистов букет улетел в мусорную корзину.

3. У служебного выхода из театра

    Генри О'Брайт взглянул на часы. Стрелки, словно руки полицейского, застыли в жесте "движение направо".
    Генри глянул направо — в дверях служебного выхода из театра появилось несколько подтянутых молодых людей. Затем вышли мэр Вены Арис фон Ним, директор Венской оперы фрау Дора Мэтр, строительный магнат Рихард Польксент, известный писатель Отто Герд и ещё какие-то надутые лица, которых журналист никогда раньше не видел.
    Премьер-министра Австрии Вернера фон Брёккера он, конечно, узнал сразу — острый нос, чёрный фрак... Ну вылитый пингвин. И походка пингвинья.
    "Высокие лица едут похмелиться", — подумал Генри и отошёл в сторону.
    Лица расселись по лимузинам.
    Генри закурил. Вообще-то он не курил. Тем более перед встречей с девушкой. Да и не просто с девушкой, а, между прочим, солисткой балета.
    Некстати вспомнился разговор с директором Зальцбургского академического театра Герцем Циммерманом:
    "Генри, ты, я вижу, предпочитаешь виски? Это же несусветная гадость!" — "А что, по-твоему, лучше?" — "Конечно, коньяк!" — "О, Герц, — он тогда ему ответил, — пойми: выпил рюмочку виски — и чувствуешь себя джентльменом!" — "А выпил рюмочку коньячка, — парировал Циммерман, — и чувствуешь себя Наполеоном!"
    Да... А кем себя чувствуешь после сигареты?
    Генри глянул на окурок и выбросил его в урну.
    Артистов всё не было.
    Он достал мобильный телефон и нажал несколько кнопок:
   — Алло, Джованни?
   — Си, Энрико! Буонасера! — отозвалась трубка.
   — Привет. Ты где?
   — Как где? В Италиа!
   — Ты с ума сошёл! Когда же ты доберешься до Австрии?
   — Завтра, соле мио, завтра.
   — Позвони, когда будешь подъезжать к Зальцбургу, о'кей?
   — Ва бене, мио импресарио!
   — Слушай, Джо... — Генри хотел ещё что-то сказать, но в этот момент из театра начали выходить артисты. Он быстро попрощался и выключил телефон.
    Сначала показались два парня (и снова вспомнился Циммерман, привязался же, чёрт этакий: "В балете девушки — орхидеи, а юноши — фиалки". — "Почему, Герц?" — "Потому что все балерины — принцессы, а юноши — голубые").
    За мальчиками шёл директор балета — длинный, похожий на цаплю мужчина, за цаплей — несколько девочек и, наконец... наконец... та, которую он ждал, — Оксана Сребринка. Сейчас она выглядела так же привлекательно, как и на сцене — чуть выше среднего роста, светлые волосы, голубые глаза, небольшой острый носик, обтягивающие джинсы, жёлтый с немыслимыми разводами свитер... Однако... однако у неё в руках не было того букета с запиской, что он ей передал через администратора. Прочитала ли она её?
    Генри сделал шаг к девушке.
    Внезапно путь ему преградил какой-то мужчина — лет тридцати пяти, может быть, сорока. Строгая причёска, серьёзное лицо, жёсткие, колючие глаза... Откуда он взялся? На охранника не похож.
    Балерина бросила на них обоих беглый взгляд — очаровательно улыбнулась — и, подхватив под руку своего партнёра, высокого блондина, грациозно пошла к автобусу.

4. Непрочитанная записка

    В гостиничном номере Оксаны и Лёши собрались четверо: хозяева и их друзья — Наташа и Сергей. Собственно, сюда поселили мальчиков — Лёшу с Сергеем, но они со своими подругами нашли выход из этой несуразицы.
    Вечные гастрольные кипятильники подогревали для чая воду, привидения сигаретного дыма одно за другим вылетали в открытое окно, как раз кстати припасённое пиво было откупорено и в некоторой степени выпито.
    Лёша хлопнул себя по лбу:
   — Ребята, слушайте прикол! Захожу я сегодня в магазин. Захожу, значит, а продавщица мне: "Гутен таг!" А я, блин, всё перепутал, и отвечаю: "Данке шён!"
   — Ну ты и чукча...
   — Слышь, Наташ, я тебе тоже по вечерам буду говорить: "спасибо"!
   — Тогда я тебе по утрам: "Молодой человек, здравствуйте"!
   — Оксана, а ты сегодня что делала?
   — По Вене гуляла. Гуляю себе, гуляю, затем смотрю — уже четыре, пора возвращаться в гостиницу. Захожу в трамвай, ищу кондуктора — а его нет. Подхожу к какой-то бабульке и говорю ей: "Продайте, пожалуйста, билетик".
   — На каком языке? Ты же немецкого не знаешь.
   — По-английски: "Sell me one ticket, please". А та не понимает. Я ей протягиваю киевский талончик — мол, продайте мне такой же, только здешний. Та взяла его в руки, крутит и лепечет: "Nein! Nein!" "Мадам, — говорю, — я не продать, а купить такой же хочу", — и показываю ей мелочь. Бабка скривилась, полезла в кошелёк и суёт мне несколько центов.
   — Решила, что ты у неё деньги стреляешь?
   — Ну...
    Ребята засмеялись.
   — И чем всё закончилось?
   — Да ничем. Вышла на следующей остановке и пешком пошла.
   — Да, эти австрийцы настоящие турки, — поддержал девушку Сергей. — Вот, например, служащие нашей гостиницы уверены, что мы сплошь... знаете кто?
   — Кто?
   — Нас же расселили "мальчик с мальчиком, девочка с девочкой". Я случайно подслушал кусочек их разговора: "Русский театр приехал. Во дают!" — "А что такое?" — "Как что? Исключительно лесбиянки и педерасты!"
    В комнате снова раздался смех.
   — Сами они... это... — вошёл в кураж Сергей, — смотрите, что я купил!
   — Что?
   — А вот что.
    Серёжа полез в чемодан и достал оттуда штопор. Ребята переглянулись:
   — Ну и что?
   — А то: когда я его увидел, меня чуть кондрашка не хватила.
    Лёша взял в руки штопор, покрутил его, но не обнаружил ничего особенного.
   — Штопор как штопор. В нашем "Фуршете" точно такие же продаются.
   — Ты на этикетку, на этикетку глянь!
    Лёша глянул на этикетку, несколько секунд чего-то соображал и упал на кровать:
   — Вот это да! Фирмы "Pedrini Eleganto"! Класс! Я себе тоже такой куплю!
   — И подари Петровичу. На день рождения. Вместе с баночкой вазелина. Нет, лучше когда из театра увольняться будешь. А то он тебя после такого подарка сам на фиг вышвырнет.
   — Ой, можно подумать расстроюсь! Все наши уже давно за границей! Илюша с Варюшей — что? Всего год как в Мюнхене а, глянь, уже вторую машину купили. А Женя? В Париже!
   — Он там застрял в кордебалете.
   — Ну и что? Да я за три тысячи баксов согласен застрять хоть в корде, хоть у негра в заднице. Мы с Оксаной дотанцуем сезон и тоже на фиг куда-нибудь двинем.
   — Ага... к неграм в задницу... Какая у тебя лёгкость в мыслях! Чего ж до сих пор не двинули? В приличных театрах конкурсы по сто человек. Даже в корду. А вы же, блин, с претензией — солисты!
   — Не мули. В Париже можно и в корду. Правда, Ксюш?
   — Фигушки. Я уже своё откордобила. Причём в Монте Карло.
   — Ой, можно подумать! Монте Ка-а-арло! Тоже мне, крайняя плоть Европы... Ну и прыгай в своей "Кармине Буране" за девятьсот гривен в месяц.
   — Зато в приличной роли.
   — Слышь, Оксана, а ты это, друга своего попроси, чтобы он тебя в Венскую оперу устроил.
   — Какого друга?
   — Ну, какого-какого... Премьер-министра! Он перед тобой сегодня как павлин фуфырился!
   — Скорее как индюк.
   — Ксюш, о чём вы с ним ворковали?
   — О том, Лёха, что ты — круглый дебил.
   — Он ведь тебе и подарил там что-то. Покажи, что.
   — Что, что... календарик.
   — Врёшь. Не календарик, я видел.
    В дверь постучали.
   — Блин, это Петрович, — прошептал Лёша, — сейчас будет орать, чтобы глушили базар. Открыто!
    В дверном проёме показалась головка Нинель — самой молодой в их труппе, недавно окончившей хореографическое училище балерины. Все её считали немного придурковатой. Зря — девочка просто была очень старательной. Потому никто и не хотел с ней водить дружбу.
   — Оксана, можно тебя на минутку? — робко спросила Нина.
   — Нинель, заходи! Хочешь пива?
   — Не-е-е... Оксана, я хочу тебе что-то сказать. Выйди, пожалуйста.
   — Вечно у тебя прибамбасы. — Оксана глотнула пиво и вышла в коридор.
   — Чего тебе?
   — Пошли ко мне...
   — Зачем?
   — Пошли...
   — Нин, ты случайно не лесбиянка? Два часа ночи! Что я буду делать в твоём номере?
   — Читать письмо.
   — Какое письмо?
   — Там тебе письмо.
   — Мне? От кого?
   — Не знаю...
   — Ну вот, совсем рехнулась.
   — Оно написано по-английски.
   — По-английски? Тогда идём.
    Войдя в номер, Нина протянула Оксане какую-то бумажку. Похоже, вырванный из записной книжки листик. Аккуратным правильным почерком на нём было написано:

    Уважаемая мисс Оксана Сребринка!
На прошлой неделе из Зальцбургского академического театра неожиданно ушла солистка балета — фрау Беатрис Шульге. И директор театра, мой друг Герц Циммерман, срочно ищет ей замену. Наблюдая за Вашим исполнением роли любимой девушки Ангела в балете на музыку Карла Орфа "Кармина Бурана", я подумал, что Вы, возможно, именно тот человек, который ему нужен.
    Если Вас заинтересовало это предложение, встретимся после спектакля у служебного выхода из театра.
                                                              Искренне Ваш,
                                                              Генри О'Брайт.

    Сначала Оксана ничего не поняла — буквы прыгали, разбегались, слова наползали друг на друга. Но затем, пробравшись сквозь частокол сумбура, она поняла — опять мимо пролетело что-то, что могло перевернуть её жизнь. Опять, как это уже не раз бывало, удача её поманила... поманила... и... скорчила рожицу.
    ...после спектакля у служебного выхода из театра...
    Ни адреса, ни номера телефона.
    Ещё раз пробежав взглядом записку, Оксана подняла глаза на Нину:
   — Откуда у тебя это письмо?
   — А ты никому не скажешь?
   — Я тебя сейчас задушу и никому об этом не скажу. Почему ты не отдала мне его раньше?
   — Ксюш... — захныкала Нина.
    Оксана взяла себя в руки:
   — Ну говори же.
   — Только пожалуйста... никому... никому не рассказывай. Обещаешь?
   — Что "не рассказывай"!?
   — Ну... ты букет премьер-министра куда дела?
   — Оставила в театре.
   — А удобрения к нему?
   — Выбросила.
   — Вот, вы все их в мусорную корзину повыбрасывали. А я подумала: привезу маме. И когда вы вышли из гримёрки, я эти конвертики повытаскивала. А там ещё букет валялся, тот, который ты туда зашвырнула. Так я и от него конвертик срезала. Я заметила, что он не такой, как все. Но в театре открывать его не стала. А сейчас пощупала — бумажка там. Ну и открыла. Смотрю — тебе письмо. Так что не кричи... я ведь вообще могла тебе об этом не говорить. И, пожалуйста, никому не рассказывай... что я... это... удобрения...
   — Ччёрт... Извини, Нинель, я подумала: тебя попросили мне передать, а ты и забыла... Ох, Нинка! Который час? Полтретьего... Блин... Поезд в семь пятнадцать... Ты уже собралась? Ладно, спокойной ночи, спасибо. Пойду и я собираться.
   — Оксан!
   — Что?
   — А чего там написано?
   — Там написано, что мы с тобой самые красивые девушки в нашей труппе.
   — Не ври.
   — А я и не вру. Ведь так оно и есть. Правда? Пойду я... пока.
   — Пока.
    Нине показалось, что Оксану нужно остановить, ещё о чём-то спросить, но, пошуршав в своих мыслях, она там не нашла ничего, кроме нескольких фантиков — и отправилась спать.

5. Филомина Вега

Зальцбург
1 июня, суббота.

   Генри разбудил голос Луи Армстронга — в девять утра из запрограммированного с вечера "Панасоника" послышался его хриплый баритон: "What a wonderful world", Генри, ты не находишь?
    Генри находил.
    Особенно когда спальню окутал щебет попугайчика Гефы и лёгкий свинг Стефана Граппелли: на звуки "Summertime" в окно залетел свежий альпийский ветерок, композиция "Body and Soul" растормошила тело, а божественная "Besame mucho" наполнила душу Генри зайчиками благости и беспечия.
    — Олигарх! Олигарх! Олигарх! — залепетал попугай своему отражению в зеркале.
    Вспомнился вчерашний вечер: спектакль русского балета, сумасшедшая идея написать солистке записку, встреча нос к носу с премьер-министром Австрии, солистка, безучастно прошедшая мимо, ночная дорога в Зальцбург.
    Он любил ездить ночью — ночью у его машины вырастали крылья — и тот путь, который днём занял бы четыре часа, она пролетела за два с половиной. Мисс Ночь! Так он называл свою шафраново-чёрную "Аркадию". А как ещё её мог назвать мистер Ночь? Хотя... чушь всё это. Никакой он не "мистер Ночь". Просто американский журналист, штампующий сюжеты для австрийского телевидения. И, кажется, весьма посредственные. Взять, к примеру... А, ладно... "Странно, что это меня заставило ей написать? Какое-то непонятное чувство, что мы с ней уже встречались... Ерунда. Никогда мы не встречались. И зачем я придумал, что Циммерман кого-то ищет в свою труппу? Хорошо, что она на мою записку не клюнула... и закончим эту жвачку", — решил Генри и поднялся с постели.
    Идти под душ не хотелось. Люди не любят мыться... Хотя, примета верная: не помылся — обязательно кого-нибудь принесёт. Шарлотту, например. А помылся, побрился — так и нет никого.
    Он немного поколебался и полез в ванну. Включил воду, закрыл глаза...
    Не давало покоя какое-то странное предчувствие...
    Его ещё не проснувшееся тело всё больше и больше окутывала ватная, мягкая невесомость. Мысли куда-то ушли...
    "Что ж, почему бы и нет". Эта фраза означала: "Почему бы не провести сеанс реинкарнации". Это было его хобби — купаться в своих прошлых жизнях.
    На тёмном экране под закрытыми веками Генри смутно увидел цифры:
                                                42
    Сначала тускло, затем всё ярче... ярче... Они отсвечивали жёлтым — и вдруг — засветились! Не ярко. Генри скорее не видел... чувствовал у себя под веками силуэты этих цифр — 42. Да, столько ему было сейчас. Двойка растворилась, и на её месте появилась единица —
                                                41
    Выплыло очертание каких-то гор. Причём здесь горы? Ах да... в прошлом году... в Женеве... на озере. И она там была... Почему её нет здесь? Цифры куда-то исчезли — и вдруг возникли снова — отчётливо и ясно —
                                                40
лишь мелькнули — на их месте появилось лицо Бриджид Бардо — актриса смотрела на Генри и сосредоточенно вязала носки. Два года назад в Париже он брал у неё интервью... да... Но причём здесь носки? Наверное... —
                                                 39
    Карибское море. Яхта. Да-да, это не может быть никакое другое море, только Карибское —
                                                 38
    Цифры стали сменять друг друга быстрее —
                                                 37
    Странно, почему на тридцати восьми было пусто? Может, я тогда не жил? Едва уловимый силуэт худенькой девушки появился то ли под веками, то ли в воображении Генри... Лица видно не было, но он её узнал — Манчинта... португальская цыганка... актриса... Где мы с ней познакомились? Ах, да...

На экране под закрытыми веками вдруг всё исчезло.

    Ванна провалилась... сделала пол-оборота... наклонилась... и поплыла... полетела... над Сан-Франциско... и скоро, совсем скоро его планер приземлится на учебном аэродроме в Беркли. Сколько мне сейчас? Кажется... нет-нет, последний курс университета... значит —
                                                  25
    Аэроплан мягко коснулся земли, побежал по взлётно-посадочной полосе... его бросило вправо! завертело! и Генри почувствовал как отец крепко прижал его к сидению... Они несколько раз перевернулись и —
                                                  5
очутились под насыпью хайвэя. Он не испугался... Как тогда, когда у их старенького "Форда" лопнуло колесо. В ванну вошла мама. "Мама! Выйди! Я уже большой! Я сам буду мыться!" Какой-то непонятный стыд перед мамой... Ведь я уже большой... Я сам буду мыться. Нет, не сам, с медвежонком Бэри... Он воду любит. И пчёл любит. А пчёлы его не любят. И меня не любят.
                                                    1

А кого любят пчёлы? Цветы. Да-да, цветы. Значит,
я буду цветком, чтобы пчёлы меня любили.
А куда делся Бэри? Куда всё делось?
Почему ничего нет? Я ведь есть?
Есть, только очень тесно.
И совсем темно.
И ничего нет.
И ничего.
Ни чего.
Нет.
Нет
нет
ни
че
го
ни
чего
кроме
Спокойствия.
Мира. Свободы.
Одиночества. Неужели я умер?
Наверное, нет. Тогда куда несётся моё тело?

Куда я лечу? Что это за туннель? Черный... сырой... вакуум... пустота... я ведь всё вижу... всё... где я? Как бы наполовину здесь, наполовину... как бы... и лечу... и не лечу... кажется... да-да... остановился... Как легко!.. Легко!.. И музыка! Как будто птицы... и орган... Вокруг стало собираться какое-то облачко... скорее не облачко... розовый туман... Всё поплыло... поплыло через прозрачную стену... как будто ее там и нет вовсе... стены... поплыло к серебряному мягкому свету... такой блестящий... и совсем не ослепляет... просто свет... ничего, кроме света... Свет заполнил туннель и стало ясно — туннель обитаем: от его главного рукава во все стороны расходились какие-то лабиринты и в каждом из них то-то происходит.

Здесь что? Какая-то плантация... да-да, сахарного тростника... чёрные люди... рабы, что-то грузят на телегу... Ведь это же Флорида! Кажется, 1721 год, 17 июля, четыре часа дня. Надзиратель замахнулся и ударил кнутом раба. А-а-а-а! Почему так больно? Значит, он ударил меня... А!

А-а-а-а!

Что это? Куда я снова провалился? Ах да... в третий день месяца нисана... пятнадцатый год правления Тиберия... Боже, как красиво! Какой чудный воздух! С привкусом миндаля и смоковниц... Кто это? Какие-то люди... вокруг костра... сидят... лежат... спят... Вот один поднялся: "Встаньте, пойдём!" — сказал он... Но никто не встал... и никто не пошёл... И он ушёл один... И возвратился... "Вы всё ещё спите и почиваете? Встаньте, пойдём!" — сказал он. Но никто снова не встал... и никто снова не пошёл. И я не встал. Да, я люблю этого человека... Но что он мне? Кем я был до него? Что было моё? Земля, дом, угодья... Жена, в конце концов. А сейчас — сейчас я голодный и нищий. Я всё отдал ему. Почему... почему он на меня так смотрит? Что он мне говорит? "Друг, для чего ты пришел?"

Назад... быстрее... назад... В главный туннель...

Пирамиды... море... горы... ещё одно море... бездушное... дикое... чёрное...

Почему стало так холодно?

Скорее... скорее добавить горячую воду... вот... кран...

Хорошо... и на берег... на берег...

    Перелетев через пустыню и два моря, Генри остановился у третьей линии горизонта — на небольшом острове.
    Какой сегодня день? 15-й. Таргелиона, третьего года 69-й Олимпиады...
    Он, Мастор, сын Берта, посмотрел по сторонам и обнаружил, что находится в своём родном городе, Борисфене, на месте погребения усопших — некрополе. Льняной хитон цвета портокалле — шафранового с чёрным — Гелиоса и Танатоса — цветов священного отряда фаланги Ахилла, ниспадал с его плеч до бёдер, ремешки сандалий, обвив голени, сошлись в прочные узелки, на левом боку к его поясу, поясу стратега, был пристёгнут короткий меч.
    Попрощавшись с мёртвыми: "Да пребудут в Элизии Души ваши, о подданные государства Аида!" -- Мастор покинул некрополь.
    За некрополем начинались жилые кварталы акрополя. День стоял жаркий, однако людей на улицах было много — мужчины в лёгких хламидах сидели прямо на траве вокруг лавочек продавцов вина и, потягивая разбавленный мускат, о чём-то лениво спорили; женщины в складчатых пеплосах несли кто гидрию с водой, кто кошёлку с рыбой; куда-то торопились, скорее, делали вид, что торопятся, стриженные рабы в хленах...
   — Хайре, Мастор! — вдруг услышал он своё имя.
    Ксенофонт, Нокосфен и Посий, каждый с киликом вина, жестом призывали его к себе.
   — Доброго дня, воины! Не могу! Служба! — ответил сын Берта и пошёл дальше.
    Миновав жилища акрополя, он очутился на центральной площади города — агоре Амазонок. В её центре был разбит бассейн в форме Понта Эвксинского. А вокруг него, там, где были расположены понтийские города — Тира, Истрия, Пантикапей, Феодосия, Херсонес, Ольвия, Диоскурия — сидели терракотовые лягушки. С их языков в бассейн текла вода. Рядом с лягушкой-Борисфеном возвышалась мраморная стела с амазонкой. Это был пантеон гинайкоса Гилеи — отряда амазонок, которые первыми отправились из Милета на завоевание новых земель, первыми высадились на этом острове и силой, хитростью и женскими чарами подчинили себе местных варваров — киммерийцев.
    Мастор прошёл мимо пантеона и подошёл к резиденции правителя Борисфена — архонта Аристонима. Вход в здание охранял каменный сфинкс, Сфинктерос, как его называли за глаза. Б-р-р-р... какой гадкий... Воин показал Сфинктеросу кулак, пошёл дальше и остановился у высокого здания с колоннами и надписью на портике:
Чти Зевса — не боле Демона, но Эрос — паче Смерти.
    Это был храм. Храм Афродиты Понтийской. После захода солнца здесь всегда бывает людно. Но сейчас лишь две дежурные гетеры скучали у ограды и лениво жевали сушёные лапки сколопендр.
    Из храма донеслись звуки лютни. И дивный женский голос воспел гимн острову — "Элегию Пеннорожденной Богине".
    "Ах да, сегодня у нас гость, — вспомнил Мастор, — какой-то Эсхил". По протоколу сын Берта тоже должен был присутствовать на приёме в честь модного драматурга, но стратег, сославшись на дела, отказался.
    Песня смолкла. В дверях храма показались два стражника, за ними — архонт Аристоним, экзарх храма Афродиты -- Метродора, ойкист Поликсен и гость острова — тот самый Эсхил.
   "Эрудиты в храме Афродиты", — подумал Мастор и поднял правую руку:
   — С добрым счастьем!
   — Доброй судьбы! — поприветствовали сына Берта высокие лица и побрели в сторону колесницы.
    Вдруг Эсхил остановился, повернул к Мастору голову и громко крикнул: "Хайрэ! Это автоответчик! Оставьте сообщение — я вам перезвоню".
    Мастор хотел было... но в этот момент из храма начали выходить артисты. Сначала два юноши с лютнями в руках ("лютики", — подумал Мастор); за юношами — куратор: грузный, похожий на тюленя, атлет; за тюленем — несколько гетер и... наконец! наконец! та, которую он ждал, та, у которой такой чудный голос и которую он так жаждал.
    Да, это была она — первая жрица храма Афродиты Филомина Вега: классическая фигура, светлые волосы, небольшой острый носик, яркий, жёлтый с немыслимым орнаментом хитон... А глаза! Её глаза были фантастически голубыми!
    Мастор подошёл к девушке.
    Она остановилась... слегка ему улыбнулась и, подхватив под руку своего партнёра, высокого киммерийца, засеменила по террасе, ведущей на главный пляж острова — Посейдониум.
    Где-то раздался звон колоколов. Звонили, вероятно, к обедне.
    "Странно, откуда здесь христианская церковь?" — подумал Мастор.
    Колокола загремели громче... ещё громче!.. громче!! их звук стал резким! визгливым! пронзительным!
    Кто-то настойчиво тискал входной звонок.
    Чёрт... Шарлотта опять явилась без звонка... Как же, "без звонка"! Ещё с каким звонком!
    Генри вылез из ванны, наспех вытерся и набросил халат.
    Он открыл входную дверь.
    На пороге стояла Филомина Вега.

6. В экспрессе Неаполь - Вена

Неаполь
1 июня, суббота.

   Джованни Дель Пьерро сидел в купе экспресса Неаполь-Вена, время от времени подливая себе в стакан фризанте и разглядывая проплывающие за окном деревушки.
    Поезд остановился на какой-то станции, на минуту замер и стал снова набирать ход. Джованни глянул на часы: 11.45. "Чёрт... Самолётом бы... Если бы не взлетать. И если бы не садиться," — подумал он и дополнил стакан.
    Дверь купе открылась, и в него заглянула девушка лет двадцати трёх — двадцати пяти. Нельзя сказать — красавица, однако весьма привлекательна: худенькая, среднего роста, голубовато-зелёные глаза, открытый взгляд, прямые русые волосы...
   — Добрый день. Здесь свободно? — спросила она по-английски.
   — Си, сеньорита.
    Девушка втащила за собой большую сумку и забегала глазами по полкам.
   — Сеньорита, позвольте! — попутчик вскочил, схватил сумку и забросил её наверх.
   — Грация, — поблагодарила сеньорита.
   — О, что ви, что ви. Джованни! — протянул ей руку Дель Пьерро.
   — Татьяна! — ответила девушка, позволила пожать себе руку и села напротив.
   — Далеко едете? — обратился к ней Джованни.
   — В Киев.
   — Ви — руссо?
   — Украинка.
   — Ви перфектно говорите по-английски!
   — Но, к сожалению, не так хорошо по-итальянски, хотя я в Италии уже два года. Всё время приходилось общаться по-английски.
   — О! Ви топ моделле?
   — Нет, — засмеялась Татьяна, — я психолог.
    Брови Джованни подпрыгнули:
   — Такая молодая психолог?
   — Я здесь училась в аспирантуре. Вот закончила и — домой. А вы?
   — Я либеро музиканто, еду в Зальцбург на запись своей программи.
   — И на чём играете?
   — На синтезатoре.
   — И поёте?
   — Но, сеньора, поют мои песни солистки. Их у меня много.
   — И все они с нетерпением ждут вас в Зальцбурге?
   — Думаю, они сейчас пригают с ветка на ветка в парко централо ди Неаполь.
   — Так они у вас ещё и акробатки?
   — Но, мои солистки — как ви думаете кто?
   — Обезьяны? — лукаво улыбнулась девушка.
   — Брависсимо! Ваше чувство юмора также перфектно как и ваш английский. Однако мои солистки — птицы.
   — Птицы?
   — Си. Я записываю их вокале на магнитофоно и затем делаю монтаж — располагаю голоса так, чтобы получилась музика.
   — Как интересно! А можно послушать?
   — Си, си. Уно моменто.
    Итальянец достал диктофон, включил — и купе заполнила музыка. Таня узнала мелодию — это было адажио Альбинони. Но пели это адажио птицы! Их голоса то разлетались в разные стороны... то выстраивались в терции, квинты, октавы... то звучали аккордами... то снова сходились в унисон. Солировал то ли соловей, то ли дрозд. Мягкий, тёплый орган окутывал голоса птиц спокойствием и грациозностью — музыка завораживала, гипнотизировала, манила...
    Адажио закончилось. Татьяна словно шлёпнулась с небес на землю.
   — Вот это да! Джованни, вы — гений!
   — Гений — Альбинони, я — только диреттoре компьютерных птичек, профессoре д'орчестра. Кстати, Тат... тат...
   — ...яна, — помогла ему девушка.
   — Яна, ви не откажитесь от вино фризанте бьянко?
    Девушка недоверчиво покосилась на полупустую бутылку.
   — О, сеньорита! Но проблемо! — воскликнул итальянец и достал новую бутылку.
    Незаметно пролетело полпути.
    Девушка рассказала, чем она занималась в аспирантуре: "У каждого человека, — втолковывала она музыканту, — есть свой генетический код. Этих кодов на Земле несколько миллиардов, но, всё же, их количество ограничено. И твой, Джованни, и мой набор генов уже у кого-то когда-то был в прошлом. Значит, и ты, и я уже жили. Жили и будем жить в будущем — только в другой телесной оболочке. Мы ничего не помним о своих прошлых жизнях. И не будем помнить. В своих будущих жизнях мы не будем помнить, что 1 июня 2002 года мы с тобой в поезде пили вино. Но в нашей генетической памяти эта информация уже записана. Там, как в компьютере, записано всё. Вот у тебя так было? Ты приезжаешь в какой-то город, в котором никогда не был и куда тебя бог весть как занесло, и вдруг чувствуешь — что это? Ты уже видел эти покосившиеся домики... эти кривые улочки... А вон там должны быть ступеньки... Поворачиваешься — и видишь ступеньки... Это — дежавю, генетическая память на места, которые тебе знакомы по твоим прошлым жизням. Вот... А сейчас, Джованни, слушай самое главное. Недавно у вас в Италии в Институте психосинтеза разработали особую технику медитации, с помощью которой генетическую память можно активизировать и вводить в обычную. Оказывается, любой человек может "вспомнить", что с ним происходило двести, пятьсот, тысячу лет назад! Только нужно знать, как "вспоминать". Эту технику я в аспирантуре и осваивала", — закончила рассказ Татьяна.
   — Фантастико! Космико спирале! — воскликнул итальянец. — Научи меня "вспоминать"!
   — Сейчас?
   — Ага.
   — Ну, хорошо... Только сначала научи меня играть на синтезаторе.
   — Сейчас?
   — Ага...
   — Э-э-э... Так ведь... миа донна, для этого нужно время.
   — Для того тоже. Два года.
   — Два?
   — Кроме того, в Институт психосинтеза с улицы не берут. Пока всё, о чём я тебе рассказала, — не для публики.
   — У-у-у...
    Джованни освежил стаканы.
   — Бене. Ну, и, Яна, что это тебе даёт?
   — Многое...
   — Можешь немножко иллюстраторе?
   — Ну-у-у... например... если мне нужно принять какое-то решение, я отправляюсь в одну из своих других жизней и смотрю, как я там... ну как тот человек, которым я была, в подобном случае поступил и что из этого получилось.
   — Си? А что, во всех жизнях идёт одно и то же?
   — Не совсем, но близко.
   — Интриганте... И что, в этой жизни ти поступаешь так же, как в той?
   — Не обязательно. Но... как-то так получается... что так же...
   — Фи-и-и-у, так не интересанто.
   — Зато я знаю, что со мной может произойти в будущем.
   — Реало?
   — Приблизительно. Как бы тебе это так... попонятней... Ну, например, ответь — я тебе нравлюсь?
    Итальянец поперхнулся.
   — О, соле мио! Зачем вопрос? Конечно, мадонна!
   — Вот... Ты мне тоже. Такой себе дон Джованни, идеале эротико ди Итальяно, — девушка засмеялась. — Но, тем не менее, я знаю, что никогда бы в тебя не влюбилась.
   — Да? Неужели я такой коза ностра?
   — Видишь ли, я тебя никогда в своих медитациях не видела, значит в прошлых жизнях мы с тобой не встречались или, как минимум, не были близки. Мы не связаны кармической паутиной. А любовь... если она настоящая... может вспыхнуть только к тому, кого уже любил — сто, двести, тысячу лет назад, вспыхнуть с первого взгляда: человек проходит мимо — ты его совсем не знаешь, а тебе кажется, ты с ним уже где-то встречался... смотришь на него и чувствуешь — он твой. Это неуловимо — поворот головы... взгляд... какой-то особенный... романтический ветерок... Это — генетическая память.
   — А я всех девушек смотрю и чувствую: она — моя.
   — Нет... людей, с которыми ты связан кармической паутиной, мало. Твои девушки — случайные. Но ты обязательно-обязательно когда-нибудь найдёшь именно ту, свою.
   — Н-о-о, — скривился Джованни, — мне эта теориа не бене. Это что же, значит, получается: знакомишься с бамбиной, ухаживаешь за ней, говоришь ей комплименто, даришь цветы, приглашаешь домой, пьёшь с ней фризанте, целуешь, летаешь и вдруг — бац! Мемориа генетико! А-а-а-а! Вспомнил! Так ведь она же, порко путана, моя позапрошло-жизненная жена! И сколько же это ей сейчас, бабушке, лет?
   — Странный ты, Джо. Такой талантливый, а рассуждаешь, как таксист. Хорошо, расскажу тебе одну историю. Я её ещё никому не рассказывала. Но случайному попутчику можно.
    Прошлым летом отдыхали мы с мужем недалеко от Ливорно — в Тирении. Ты когда-нибудь в Тирении был? Ладно, не важно. Лежим мы, значит, на бережке, загораем. Вдруг вижу — выходит из моря аквалангист. Странный такой... Вышел он, снял свой акваланг и сел недалеко на песочек, греется. А меня как током ударило — он! Тот, кого я видела в своих медитациях... Лежу, наблюдаю за ним исподтишка... и не знаю, что со мной происходит... А он... он на меня даже не смотрит.
    Посидел он немного и встал. Смотрю — к нам идёт! У меня сердце в пятки! Подошёл... и у моего мужа попросил зажигалку. И тогда наши глаза встретились. Боже! Я чуть сознание не потеряла!
    Вернулся он на своё место, сидит, курит. А я гляжу — что-то малюет на песке. Намалевал, забрал свой акваланг и ушёл.
    А когда муж пошёл купаться, я, как бы невзначай подошла к тому месту, где аквалангист сидел, смотрю — на песке нарисовано четыре каких-то кружочка. "Ну, — решила, — шпион: выплыл из подводной лодки и знак кому-то оставил". Затем думаю: "Кто же это на песке его художества сыщет? Нет, это он мне знак оставил, глаза наши нарисовал, как мы друг на друга смотрели". Ну и больше старалась о нём не вспоминать.
    Да не получилось. Весь вечер он у меня в голове крутится... крутится... крутится... Потом: "Стоп! — думаю. — А может, это и не глаза вовсе? А может, это он время на песке нарисовал — мол, встретимся в полночь". И хотя мне всё казалось, что я бог весть чего навоображавшая дура, еле дождалась ночи.
    Муж не спит, телевизор смотрит. Я ему: "Пойду, прогуляюсь". Он: "Только не долго".
    И пошла. Дрожу вся...
    Пришла на то место на берегу, смотрю — сидит. Стою и думаю: подходить или не подходить? Страшно... а вдруг он меня изнасилует? А он встал и сам ко мне подошёл... Подошёл и говорит: "Я знал, что ты придешь." — "Откуда такая уверенность?" — спрашиваю. А он так посмотрел... как бы "сказать или не сказать", и вдруг: "Ты когда-то была моей женой"... Я чуть не умерла. "Я? Ты меня, — отвечаю, — с кем-то путаешь". А у самой коленки трясутся. Я сразу догадалась что он из наших, ну из тех, что умеют проникать, но испугалась — а вдруг всё же сумасшедший? "Нет, — говорит, — не путаю. Мы с тобой обвенчались 18 октября 1680 года в соборе святого Эферия". И обнял меня.
     А я... как окаменела — не могу ни пошевелиться, ни вздохнуть.
    Потом как в бреду: стал он меня раздевать, а я чувствую — это не он меня раздевает, а мой муж. Или скорее — это он не меня раздевает, а какую-то другую женщину, и эта другая — я.
    И тут у меня мелькнуло: "А вдруг муж пойдёт меня искать? А где я могу быть, как не на бережочке?"
    Таня замолчала...
   — Грандиссимо! И что дальше? — спросил Джованни.
   — Даже не знаю... продолжать ли...
   — Так не честно. Заинтриганте — и...
   — Тебе интересно?
   — Мадонна!
   — Хорошо. Тогда слушай. В общем... раздел он меня. Стали мы... ну, догадываешься. И ты знаешь, такой лёгкости, такого безграничного восторга я раньше никогда-никогда не испытывала! Я улетела! Улетела далеко-далеко! Во Вселенную! И эта Вселенная — моя жизнь. Сотни жизней! Тысячи! Как во сне всё, как в сказке...
    А затем очнулась, гляжу — к нам кто-то идёт. Мужчина какой-то. "Всё, — думаю, — муж, пропала". Луна тогда была полная, картинка — как на ладони. И от мысли, что муж меня застукал, что он видит, как я занимаюсь любовью с другим, я снова улетела, улетела так, что потеряла сознание.
    А когда снова очнулась, смотрю — тот, кто к нам подходил, повернул обратно. Уже далеко был.
    Оделась. А аквалангист говорит: "Кажется, я в тебя влюбился. Давай завтра встретимся".
    Как я хотела его снова увидеть! Ты себе не представляешь! Но что-то меня сдержало, что-то, даже не знаю что...
    И я сказала: "Мы встретимся обязательно. Но не завтра". Он спросил: "Когда?" Я ответила: "Не знаю... Может, тогда, когда нам это будет не нужно, когда нам это будет мешать..." Он покачал головой: "А если не встретимся?" -- "А если не встретимся, — отвечаю, — значит всё это неправда".
    Вернулась в номер. Гляжу — муж то ли спит, то ли притворяется... До сих пор не знаю, это он к нам подходил или кто другой. И в тот вечер... тогда... мне стало ясно: мой муж — не мой муж. Вскоре я с ним развелась. Не из-за этого, конечно. Причину ведь всегда можно придумать. А чего это ты на меня так смотришь?
   — Я... понял, что ти имела в виду, когда говорила о кармико...
   — Да?
   — Со мной тоже случился такой инциденто.
    Татьяна засмеялась:
   — И тебя на морском бережку аквалангист трахнул? Поздравляю. Похоже, этот маньяк, выплывая из пучины, охмуряет того, кто первый ему на глаза попадётся.
   — Не-е... Не на море это было. В Фирензе. В катедрале Санта Мариа дель Фьёре.
   — Вау!
   — Я тогда играл на виоло в орчестра симфоника "Ля Скала". А в Фирензе ми давали кончерто в честь Падре ди Рома. Падре, кажется, собирался визитаре Украино. Наверное, поэтому с нашим орчестро тогда выступал балетто Киево театро ди опера. Что ми тогда музикале? Хммм... мемориа генетико совсем капут... А! Ну да — "Кармино Бурано".
   — Что за "Бурано"?
   — Балетто на музик Карло Орфо. Там такой либретто: на землю спускается ангел... ну и так всё такое. Вообще-то, что они там танцевали, я не видел, ми спиной сидели. Один раз бросил глаз на сцену, смотрю — примо баллерино. И, как ти говоришь: током пассаже — моё.
    После кончерто нам сказали отойти в бок — все ждали падре. Падре, помню, долго не выходил, затем — пияно... крещендо! форте!! фортиссимо!!!: у-у-у-у-у-у-у-у-У!!! Падре появился. До алтаря ехал на такой табуретто с колёсиками, встал... поднялся на кафeдро... так... помахал рукой и начал говорить. Я падре слушаю... затем огляделся — рядом стоит примо баллерино. Падре что-то говорит, а я с сеньоры глаз не свожу. И она меня заметила, нет-нет да и бросит на меня взгляд. И вот тогда я так понял, что я её уже где-то видел... нет, не на сцене... будто я её... си, э веро, знаю давно-давно...
   — Дежавю...
   — Мистикозо!
   — Ну и что дальше?
   — Дальше? Подвинулся к ней — там было много публико, подвинулся и коснулся её руку. Она не сделала так: -- (рассказчик повертел плечом). — Тогда я взял её ладонь... она своей рука из моей не убрала — я чуть сделал полшага в сторону... она тоже... ещё полшага... ещё... ещё...
    Вдруг — слышу: меня кто-то стучит по спине. Повернулся — капитано карабинери. "Cosa vuol? Что такое?" — спрашивает. "У сеньоры, — отвечаю, — завертелась голова, ей нужно воздух". Я её хотел оттуда увести.
    Я капитано говорю, а сам слежу за балерино. А она, не знаю, понимала ли мои аргументи, но свою руку из моей не убрала. "Andiamo, пошли," — приказал секъюрити и завёл нас в какую-то дверь. "На улицу сейчас non permesso, нельзя, — говорит, — здесь выход на экседро — пройдите немного вверх, там есть окно".
    Пошли ми вверх, остановились. Ми смотрели друг на друга. Ничего не разговаривали. Нам всё было понятно. Телепатио какой-то!.. Такого у меня никогда не было.
    Не знаю, как долго мы остановились и смотрели, но потом побежали ещё вверх... выше... выше... добежали до выше купола... и вышли на какую-то площадку. О! Фиренза! Фантастико! Грандиозо! Под нами -- крыши, публико на пьяцца, над нами -- луна, большая такая, круглая... Но для нас ничего не было — были только ми, везде, во всём мире, на всей планета. Там, где можно было дотянуться рукой до луна, ми долго-долго целовались... Потом я снял с неё всё... снял — и увидел ангела.
    И ми улетели туда, где нет времени, нет проблеми, нет страдале... Есть только музика — музика дель амор.
    Ми летали долго, очень долго... А когда вернулись, слышим — на пьяцца овацио: падре вышел из капелла, и публико приветствовала его аплодисменти. А нам казалось, что это публико приветствует нас!
    И тогда я ей сказал: "Дай мне свой номеро телефоно". Она ответила: "Зачем? Ми ведь встретились здесь случайно". Я ответил: "О! No! Non е vero! Нас здесь свело Небо!" -- "Тогда, — она сказала, — Небо нас сведёт снова. Без телефоно. Чао! La vita е bella!" — сказала она, и убежала.
   — Да... Надо же... А ты знаешь, я была во Флоренции. И в соборе Санта Мария дель Фьёре была. На экскурсии. Помню, когда вверх карабкалась, туда, где это вы... летали, всё ступеньки считала — их там знаешь сколько?
   — Но.
   — Четыреста шестьдесят три. Вот... Ну и что, ты её после этого встречал? Кстати, как её зовут? У меня в киевском балете подружка танцует. Хочешь, через неё найду твою фею?
   — Но, грация, но. Я её недавно сам нашёл.
   — Да? Как?
   — Через Интеренет. Посмотрел график гастроли балетто Киево ди опера и поехал её видеть.
    Джованни замолчал и смахнул со лба прядь волос.
    Тишину нарушал лишь мерный стук колёс.

7. Привидение из Прошлого

Зальцбург
1 июня, суббота.

    В первый момент Генри показалось, что он ещё не выбрался из своей медитации, что стоящая на пороге его квартиры девушка — не что иное, как привидение из прошлого. Или из его нелепого, деформированного эзотерической литературой воображения.
    Затем до него дошло: перед ним — как две капли воды похожая на Филомину Вегу — Оксана, русская балерина.
    Что ж, ничего удивительного — он ведь Филомину придумал, вообразил, и его фантазия не нашла ничего лучшего, как наделить её чертами солистки балета.
   — Извините за беспокойство, — её английский был безупречен, — я не отниму у вас много времени.
   — Нет-нет-что-вы-что-вы... заходите... — засуетился Генри, — присаживайтесь... сюда... нет-нет, сюда... здесь удобней... сумку можно сюда... хотите кофе?
   — Спасибо, не откажусь. Где у вас можно помыть руки?
   — Здесь, пожалуйста, здесь, вот... чистое полотенце...
    Девушка скрылась в ванной.
    "Oh, those Russians, они просто крейзи!, — подумал Генри, насыпая в кофеварку кофе. — Вот так взять и приехать? Даже не позвонив? Что за безрассудство! Что за взбалмошность! Стоп... Ничего не понимаю... А как она меня нашла? Я же ей не написал ни номера своего телефона, ни адреса?"
    Когда гостья вышла из ванной, кофе как раз подоспел.
   — Не возражаете, если мы попьём кофе в гостиной? — учтиво спросил у девушки журналист.
   — А там курить можно?
   — Вообще-то... э... можно.
    Разве мог он отказать привидению?
    Генри поставил на поднос кофе, сахар, сливки, вазу с конфетами... Сам он сладости не любил, но всегда держал их для Шарлотты. Он взял поднос, перенёс его в гостиную, поставил на стол, указал гостье на кресло, сам сел в другое напротив. Оксана достала пачку сигарет. Генри пододвинул к ней пепельницу и... и тоже закурил.
    Молчание нарушил попугайчик Гефа:
   — Гетера! Гетера! — прощебетал он и запел что-то весёлое.
   — Вы меня ждали после спектакля? — спросила гостья.
   — Конечно.
   — Видите ли, я прочитала ваше письмо позже... в гостинице.
   — Понимаю. Но не пойму, хоть убейте, как вы меня нашли.
   — Ну, вы же мне написали: "Зальцбург, Академический театр, Герц Циммерман, директор".
   — Так вы что, уже побывали в театре?
   — Ну да.
   — И разговаривали с Циммерманом? — Генри чуть не уронил чашечку.
   — По телефону. В театре его не было — он ещё спал.
   — Невероятно... Откуда же у вас номер его домашнего телефона?
   — Я вахтёршу упросила ему позвонить. Она набрала номер и дала мне трубку. Вот. Ну, я ему объяснила, что вы мне оставили записку, что мы с вами разминулись и что вот я приехала устраиваться на работу.
   — А он?
   — Он ответил что-то невнятное... дал мне ваш номер телефона и адрес. Я вам звонила, но срабатывал автоответчик.
   — Оригинально... Так вы что, из Вены ночью выехали?
   — Где-то в полчетвёртого утра.
   — И как добрались до Зальцбурга? Проблем не было?
   — В общем... не было. Схватила сумку, вызвала такси и — на Вестбангоф. Смотрю — через две минуты интерсити на Зальцбург.
   — Значит, вы приехали на поезде...
   — Не-а, меня контроль высадил. Я билет не успела купить.
   — Хммм... И это "без проблем"?
   — А-а-а... делов-то. Вышла на трассу и стала голосовать.
   — Так ведь было ещё темно!
   — Ну и что? Сначала один подобрал, он до какого-то города меня довёз, Линца, что ли? Не знаю... Затем другой, но он тоже не в Зальцбург ехал.
   — А они вас не приняли за...
    — Гетера! Гетера! — снова заорал попугай.
    Девушка улыбнулась:
   — Ваш попугайчик — грек?
   — Да, — усмехнулся Генри, — купил я его, действительно, в Греции.
   — И как его зовут?
   — Гефа.
   — Почему Гефа?
   — Раньше у меня было два попугайчика: девочка и мальчик. Девочку я назвал Афродитой, мальчика — Адонисом. По древнегреческой мифологии Адонис и Афродита — счастливые любовники. Но затем... затем мой Адонис стал ревновать подругу к своему отражению в зеркале. Он ей тоже тогда кричал: "Гетера! Гетера!" И я дал ему другую кличку: Гефест. Это имя ревнивого мужа Афродиты.
   — Интересно... И где же теперь его богиня?
   — В один прекрасный день покружилась-покружилась по квартире и вылетела в открытую форточку.
   — Замечательно, — засмеялась Оксана, — совсем как в жизни...
   — Ну хорошо, а с вами-то что дальше было?
   — Когда?
   — По пути в Зальцбург. Что-то мне подсказывает, что ваши проблемы контролем не закончились...
   — Ерунда. Проблемы как собаки — нападают на тех, кто их боится.
   — Хммм...
   — Рассказать?
   — Конечно.
   — Ну третий, что меня подобрал... Он мне сразу не понравился. Толстый какой-то, лысый, с волосами на руках до ногтей. Но делать нечего, едем. А через какое-то время гляжу — в лесок свернул. "Так ближе", -- говорит. "Оп-па, -- соображаю, -- кажется, влипла..." И точно — остановил машину, клешню свою кладёт мне на плечи, прижимается... Сопротивляюсь, царапаюсь, а он блузку расстёгивает. И домогается, гад паршивый, сил нет! Рассказывать дальше?
   — Нужно позвонить в полицию.
   — Не нужно. Он сам позвонит.
   — Даже так?
   — Угу. Ну, в общем, отбиваюсь и прикидываю: "Что делать"? А потом смекнула: "Мне нужно в кустики", — говорю. А он усмехается: "Хорошо, но сумку оставь". Вышла я из машины, отошла в лесочек, стала за дерево... Стою. "А дальше что?" — думаю. Ещё и дождик накрапывал — съежилась и дрожу. А он, видно, дожидаться устал и вылез из машины. Зовёт меня, орёт, придурок. Затем в лес пошёл. Рыщет, зажигалкой подсвечивает. А когда он чуть отошёл, я — ноги в руки — и в машину. Гляжу: ключ в замке торчит, завелась — и на трассу! А он бежит сзади и вопит: "Стой! Стой!" -- "Ага, сейчас", -- думаю. Вот так я и приехала в Зальцбург. Нашла театр... Ну, дальше знаете...
   — А машину где бросила? — Генри поставил вопрос так, что в нём зазвучали нотки "ты".
   — Зачем бросила? Вон, под вашими окнами стоит, — не поддалась на его трюк гостья.
   — Мамма миа! Ты с ума сошла!
   — А что бы вы сделали на моём месте? Вам нравятся волосатые пальцы?
   — Вы, русские, отчаянные.
   — Я, кстати, украинка. Впрочем, называйте меня как вам угодно.
    Генри разлил остатки кофе. Да... Украинка... Похоже, украинские женщины такие же самонаводящиеся, как и украинские ракеты. Вот, залетела одна... Дописался... писатель... А собственно, чего я переживаю? Сходим с ней к Циммерману, он ей, конечно, откажет, посажу её на поезд и... нет проблем.
    Лицо журналиста засияло оптимизмом.
   — Ну что? Какие пожелания? Небольшая экскурсия по городу?
   — Может... лучше позвонить Циммерману?
   — Э-э-э... в субботу как-то неудобно... Давай в понедельник. До понедельника можешь остаться в Зальцбурге?
   — До понедельника?
   — Видишь ли, завтра у меня ответственный эфир.
   — Остаться-то я могу, но... мне нужно посчитать на сколько дней мне хватит денег на гостиницу .
   — Ну что ты, располагайся у меня. Здесь две комнаты, одна из них в твоём распоряжении.
   — Спасибо. Только... — выражение лица девушки стало каким-то жёстким.
   — Только что?
   — Вы полагаете, мне придется остаться в Зальцбурге только до понедельника?
   — Ну... до вторника.
   — Интересно.
   — Что интересно?
   — В своей записке, вы, господин О'Брайт, как бы предложили мне устроиться здесь на работу.
   — Это было бы, конечно, замечательно... но... я ведь ничего не обещал, предложил только представить... вас директору театра господину Циммерману... Всё зависит от него. Мы с ним друзья, но...
   — Понимаю, господин О'Брайт, понимаю. Что ж, обойдёмся без экскурсии. Я приехала в Зальцбург не ради неё.
    Генри засуетился:
   — Ну... тогда давайте... поговорим... например... о высоком.
   — А вы что, собирались разговаривать со мной о низком?
    Журналист окончательно растерялся, но девушка его "спасла":
   — Я хочу немного отдохнуть.
   — Конечно, конечно. Идёмте, я вам покажу вашу комнату.
   — Оргия! Оргия! — вдруг заорал попугай, слетел с люстры и забрался в клетку.

8. Западный вокзал

Вена
1 июня, суббота.

   Экспресс из Неаполя Вена встретила бесконечной чередой рельсов: разбросанные с обеих сторон поезда параллельные линии то разбегались по туннелям, то появлялись вновь и, наконец, сошлись в один безбрежный поток, в фарватере которого состав доплыл до шестой платформы Westbanghof — западного железнодорожного вокзала, откуда сегодня утром солистка Киевского театра оперы и балета Оксана Сребринка отправилась в Зальцбург.
    Джованни взгромоздил на плечо чехол с синтезатором, подхватил Танину сумку и вышел из вагона.
   — Как ти дальше едешь? — спросил он у попутчицы.
   — Поезд на Киев через двадцать минут. Билет есть. Только нужно узнать, с какой платформы. Так, где у них здесь... ага, вон — со второй. Пошли, проведёшь.
   — Ва бене. А затем как?
   — Пересадок больше не будет.
   — Я не о том. Ми, как ти думаешь, ещё встретимся?
   — Не знаю... может... В другой жизни...
   — А-а-а... Я в этот реинкарнацио не верю.
   — А во что ты веришь?
   — В то, что я тебе дам номеро своего телефоно, будешь в Италиа — позвони.
   — Ну, давай... если буду...
    Татьяна записала номер телефона, подставила щёчку (попутчик ловко чмокнул её в губы), прыгнула в вагон и растворилась в вечности. От неё остался лишь привкус помады, облачко тёрпких духов и щемящее чувство одиночества.
    Душе музыканта вдруг захотелось выпить. Хотя почему, собственно, вдруг? Выпить ей хотелось всегда.
    Джованни вышел из здания вокзала и побрёл по широкой, обставленной с обеих сторон витринами улице. Квартала через полтора какой-то, по виду недорогой, погребок распахнул ему свои объятья.

9. Аура Монте-Карло

Зальцбург
1 июня, суббота (вечер).

   — Извините, наш ресторан закрывается, — вежливо произнёс официант, слегка поклонившись Оксане и протянув Генри счёт: шницель "по-венски", отбивная "а-ля Орли", греческий салат, два сока... Сумма не показалась журналисту значительной.
   — Спокойной ночи, приходите ещё! — попрощался официант.
    "Во дурак... Кто же это мужчине с такой девушкой желает спокойной ночи?"
   — Auf Wiedersehen! — бросил ему Генри и повёз Оксану домой.
    Было заметно, что за день она вполне освоилась не только в своей комнате, но и во всей квартире: в самых неожиданных местах валялись балетные тапочки, кофточки, какие-то бумажки, шпильки, журналы, аудиокассеты... В ванной висел мокрый спортивный костюм, под которым блестело небольшое "Лебединое озеро".
   — Ой! — гостья юркнула в ванну, схватила тряпку и приняла позу неопытной прачки.
    Генри включил Барри Уайта.
    За ужином ему удалось немного завоевать расположение девушки, но её "you" по прежнему звучало как "вы".
   — Оксана, выпьешь чего-нибудь? Или уже спать хочешь? — крикнул он в ванну.
   — Я днём выспалась, — послышалось оттуда, — а выпить? Ну, чего-нибудь сладенького...
    Генри открыл бар. Для гостей, собственно для Шарлотты, у него был комплект женских напитков: шерри-бренди, шампанское, мартини, фризанте, джин-тоник... "Да... Если бы в раю было шампанское, они бы обошлись без этих глупых яблок," — подумал Генри и снова крикнул в ванну:
   — Мартини? Шампанское? Шерри-брэнди?
   — Мартини, — девушка вошла в комнату, залезла с ногами в кресло и накрыла бёдра пледом.
    Генри налил ей мартини, себе виски и, копируя балерину, залез "с ногами" на диван по другую сторону столика.
    Оксана засмеялась:
   — Я что, действительно так манерничаю?
   — Действительно, — передразнил её Генри и протянул ей стакан. — Ну, что, "на здо-ро-вие"! — сказал он по-русски. — Кажется, у вас так говорят?
   — Так у нас говорят только в ваших дебильных голливудских фильмах. А вообще первый тост у нас: "За знакомство!"
   — Ну, тогда за знакомство! За неожиданное знакомство!
   — Почему неожиданное? — Оксана отхлебнула мартини, — разве записку мне написали не вы?
   — Но я же не предполагал, что ты залетишь ко мне в форточку.
   — Как залетела, так и вылечу. Как Афродита от вашего попугая.
    Услыхав знакомое слово, Гефа встрепенулся:
   — Гетера! Гетера! — проскрипел он и перелетел на люстру.
   — Милорд, ты не прав, — ответил ему Генри и потянулся к телефону. — Извини, Оксана, мне нужно позвонить.
    Он набрал номер.
   — Чёрт... опять... Алё! Джованни! Меня уже задолбал твой дурацкий автоответчик! Перезвонишь ты мне когда-нибудь или нет? Чао!
   — У меня завтра с этим итальянцем прямой эфир, — обратился журналист к Оксане, — он должен был приехать в Зальцбург ещё утром. Мы договорились что он у меня переночует и, заодно, мы обсудим план передачи. И где он? Как это назвать?
   — А вы разве не знали: если итальянец говорит "утром", это значит "может быть завтра вечером", а "завтра" — по-итальянски "никогда". Так что, похоже, накрылся ваш эфир.
   — Ну, успокоила. Спасибо за поддержку. Ты была в Италии?
   — На гастролях.
   — Ну и как? И вообще расскажи немного о себе.
   — Ой, не сейчас, как-нибудь... Лучше вы о себе. Генри, кто вы?
   — Я? Тележурналист...
   — И чем конкретно занимаетесь? Новостями? Спортом? Погодой?
   — У меня своя передача, называется она "Гениальные шизофреники".
   — Вы её ведёте из сумасшедшего дома?
   — Что ты, — улыбнулся Генри, — все мои "шизофреники" здоровы. Но они — люди необычные, творческие, создающие что-то из ряда вон выходящее, а потому публика их зачастую принимает за ненормальных.
   — И много их у вас?
   — К сожалению, мало. А гениальных и подавно.
   — Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков... Это из Высоцкого. Слышали о таком?
   — Слышал.
   — Откуда?
   — Я два года работал в Москве. На CNN.
   — Вот это да! И русский язык знаете?
   — Ну, "знаю" нельзя сказать... так, понимаю. Интересное было время... "перьестройка".
   — Не "перье", а "перестройка".
   — Ну, я же тебе сказал, что русский знаю плохо.
   — Так о ком же ваши передачи?
   — О Пикассо, Дали, Бежаре, Феллини, Хичкоке, вашем Тарковском. Но не "живьём", видеоматериал брал в архиве.
   — А разве они шизофреники?
   — Нет, конечно. Они — гении, а гений, собственно, всегда в какой-то степени шизофреник. А завтра я впервые буду вести прямой эфир с человеком, о котором тоже можно сказать: "он — гений".
   — И как его зовут?
   — Джованни. Джованни Дель Пьерро. Ты о нём когда-нибудь слышала?
    Гостья наклонилась и стала рыться в сумочке:
   — Ой... я, кажется, где-то забыла сигареты... наверное, в ресторане...
   — Мои тебя устроят?
   — Спасибо.
    Она достала из пачки сигарету и потянулась к зажигалке.
   — Так ты когда-нибудь слышала о Джованни Дель Пьеро?
   — Не-а.
   — Это хорошо. О нём ещё никто ничего не слышал — это я его раскопал.
   — А кто он?
   — Музыкант, живёт в Неаполе...
   — И лабает, как уважающий себя шизофреник, на автомобильных гудках, да?
   — Нет. Он играет на птицах.
   — На ком, на ком?
   — На птицах. Джованни записывает птиц в лесу, вводит их голоса в синтезатор и затем этими голосами играет. Это что-то потрясающее! Включи завтра в шесть вечера телевизор — первый канал. Сама всё увидишь и услышишь!
   — Если ваш музыкант к этому времени явится.
   — Пожалуйста... не говори так, я суеверный.
   — Оргия! Оргия! — загорланил попугай.
   — Генри, вы не находите, что ваш друг какой-то озабоченный?
   — По-моему, он просто вырос в публичном доме. Его любимые слова "гетера", "оргия", "драхма"...
    Гостья затолкала в пепельницу окурок.
   — И что, ваши передачи смотрят?
   — У них в Австрии самый высокий рейтинг. Имею болшую аудиторию, — улыбнулся хозяин квартиры, и освежил стаканы. Последнюю фразу он произнёс по-русски.
   — Генри, а что вы за человек?
   — Мммм? А, действительно... Хороший вопрос. Давно у меня никто не брал интервью. Ты знаешь... пожалуй, первое, что пришло в голову, я человек свободный, делаю, что вздумается, ни от кого не завишу, неплохо зарабатываю...
   — Свободный — это как, неженатый?
   — Нет, не то... Ну, скажем, всем нам каждый день нужно что-то делать: приготовить завтрак, пойти на работу, кому-то там позвонить, с кем-то встретиться, посетить пару каких-то глупых мероприятий, постирать носки, в конце концов... Так вот, несвободный человек всё это делать не хочет, но делает. Надо. А свободный — из десяти надо оставляет одно-два, в остальном — делает, что хочет.
   — Это эгоизм.
   — Это позиция. Заметь, чаще всего то, что нам надо, на самом деле надо не нам...
   — Но вы ведь ходите на работу?
   — С огромным удовольствием. Я её обожаю.
   — И звоните тому-тому-тому...
   — Кому хочу. Кому надо — редко. И не очень люблю, когда звонят мне.
   — Почему?
   — Нам звонят только те, кто от нас что-то хочет, не так ли?
   — И носки вы не стираете?
   — Для этого у меня есть домработница.
   — Ну да, вы же не женаты... везде у вас свечечки — небось, для девочек припасли?
   — Я был женат дважды. Сначала — студенческое увлечение... Оно прошло... у нас обоих... и мы расстались. Сейчас переписываемся иногда... А со второй женой я прожил девятнадцать лет. У нас был дом в Сан-Франциско. Я любил её. Но как-то застал со своим другом — развернулся и ушёл.
   — И поэтому вы здесь?
   — Наверное... Я и сам не знаю, что меня сюда занесло.
   — И долго собираетесь пробыть в Австрии?
   — Трудно сказать... я ничего не планирую дольше, чем на несколько месяцев. В августе слетаю в Ричмонд к дочке, потом... потом скорее всего снова вернусь в Зальцбург.
   — А сколько вашей дочке?
   — Восемнадцать.
   — Генри... я всё хотела у вас спросить...
   — Ну так спрашивай.
   — Зачем вы мне написали записку?
   — Ты знаешь... как тебе объяснить...
   — Наверное, как есть.
   — Вот так сразу?
   — Можно постепенно.
   — Постепенно не получится.
   — Тогда сразу. Как стоматолог — дёрг и всё.
   — Вот ты шутишь, а мы с тобой, между прочим, прожили целую жизнь.
   — Ну да... Мне, между прочим, недавно исполнилось двадцать три.
   — Догадываюсь, что около этого. Я тебя, знаешь, где впервые увидел?
   — Ну, раз "целую жизнь", тогда в детском садике.
   — Опять шутишь... Нет, впервые я тебя увидел вчера в трамвае, когда ты какую-то фрау просила разменять тебе мелочь.
   — Я хотела у той бабки билетик купить.
   — Так вот, увидел я тебя и сразу почувствовал — вот он, кармический резонанс.
   — Слушайте, господин О'Брайт, можно как-нибудь попонятней? Я, знаете ли, в ваших резонансах а-ля Кармен не секу.
   — Хорошо, постараюсь. Видишь ли, со многими окружающими нас людьми мы уже встречались в прошлых жизнях. С теми, кто нам безразличен, к кому мы не испытываем никаких эмоций, мы и в прошлых жизнях были случайными попутчиками. Но тех, кого мы любим, мы любили всегда, тысячи лет, десятки тысяч.
   — А кого ненавидим?
   — Это тоже привязка, кармический знак.
   — Так вы что, меня там, в трамвае, полюбили?
   — Нет... Я просто почувствовал, что мы с тобой люди не случайные. Но подойти к тебе тогда постеснялся. А потом я ехал в оперу. На машине. Остановился на светофоре — и сначала лишь ощутил: рядом кто-то, кого я хорошо знаю. Гляжу — автобус... тоже, как и я, ждёт зелёный свет... а в нём — ты сидишь. Разговариваешь с каким-то блондином.
   — А, это Лёша.
   — Так вот. Когда я тебя в автобусе увидел, меня как током ударило: "Это же Филомина!"
   — Какая ещё Филомина?
   — Девушка, которую я любил, погружаясь в шестой век до нашей эры.
   — Куда-куда?
   — В VI век до нашей эры. Видишь ли, я умею проникать в свои прошлые жизни. Раньше я мог их лишь вспоминать: вводить себя в глубокий транс и узнавать то, что было со мной до рождения. Но сейчас я научился в свои реинкарнации проникать полностью, как бы там существовать. Так вот, в 502 году до нашей эры мы с тобой жили в одном древнегреческом городе. Я тогда был воином, ты — первой жрицей храма Афродиты.
   — И надо же такое выдумать.
   — Ну а в третий раз я тебя увидел на сцене. И чем дольше на тебя смотрел, тем больше убеждался: Филомина — это ты. Должен же я был с тобой как-то познакомиться? Потому и написал тебе записку.
   — Послушайте... а вы... уверены что Зальцбургскому театру нужна солистка?
   — Из труппы Циммермана действительно недавно ушла одна балерина. Она исполняла не главные роли, но и не последние. И Герц объявил конкурс на её место. Но... я не знаю... он уже нашёл кого-то или...
   — Что же, скоро мы это выясним. А насчёт вашей Филомины... Генри, все эти реинкарнации вы себе придумали и живёте в каких-то иллюзиях.
   — Может быть, может быть... Но это моя религия, а религию люди сами себе придумывают. И живу я, Оксана, не в иллюзиях. Скорее, в выдуманной мною Действительности.
   — Я тоже выдуманная вами действительность?
    Журналист засмеялся.
   — До тех пор, пока твоё "you" будет звучать как "вы", ты для меня действительно останешься иллюзией.
   — Оргия! Оргия! — крикнул попугай.
    Генри наполнил стаканы, встал, подошёл к девушке и сел на ручку кресла.
   — На брудершафт?
    Гостья спокойно указала ему пальцем на диван.
   — На брудершафт, увы, мы с вами пить не будем.
   — Значит, так сказано. Но я не теряю надежду. Хотя, даже если я её когда-нибудь потеряю, тоже не страшно — терять мне будет больше нечего.
   — Вот и прекрасно. Это как у меня сейчас — терять мне больше нечего.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Что-что... из-за вашей дурацкой записки я порвала со своим театром.
   — Ты что, сумасшедшая?
   — Сожгла все мосты.
   — Зачем?
   — Чтобы не было соблазна возвращаться. Прочитала записку, разбудила директора балета и сказала ему всё, что о нём думаю.
   — Тебя не устраивало место солистки?
    Девушка засмеялась.
   — Есть такая пословица: "Чтобы взлететь, нужно оторваться от того, на чём сидишь".
   — Где ты это вычитала?
   — Не помню. Кажется, сама выдумала.
   — А шлёпнуться не боишься?
   — Не-а. Первый раз я послала подальше то, на чём сидела три года назад, — ушла из корды Детского музыкального театра. Мне тогда все уши прожужжали: "Как ты можешь?! Столичный театр! Сумасшедшая!"
   — И что?
   — И оказалась в Венгрии. А затем в Монте-Карло. Правда, тоже в кордебалете. Потом пробросила и Монте Карло. Все: "Как ты можешь?! Это же Европа! Сумасшедшая!"
   — И?
   — И получила место солистки в Киевском театре оперы и балета. Помогла аура Монте-Карло.
   — И что тебя там не устраивает?
   — Честно?
   — Ну да...
   — Зарплата. Девятьсот гривен. В ваших евриках это около ста семидесяти.
   — Да, за спектакль маловато...
   — За спектакль? В месяц!
   — В месяц? И как на это можно прожить?
   — На пуанты хватает.
   — А разве тапочки вам не выдают?
   — Во-во, тапочки. В тех что выдают, можно ноги сломать. И что у нас за спектакли? "Чиполлино", "Русалочка", "Петрушка" — какие-то детские утренники. Я балерина классическая, а меня в подтанцовках держат. Нет, назад я, Генри, не вернусь. Ты, это, постарайся как-то повлиять на Циммермана, а? Давай в понедельник к нему вместе сходим?
   — Ну... понедельник тяжёлый день, у него может быть плохое настроение...
   — А когда у него будет хорошее?
   — Тебе правду сказать?
   — Естественно.
   — Никогда.
   — Что?!
   — К Циммерману мы не пойдём никогда.
   — Это шутка?
   — Печальная действительность. Я сегодня разговаривал с ним по поводу тебя.
   — И что?
   — Он сказал, что с улицы никого брать не будет.
   — Здорово... И что мне теперь делать?
   — Не знаю, что тебе делать...
   — Господин О'Брайт, зачем вы меня выдернули в Зальцбург? Филомина Вега! Филомина Вега! — передразнила она его голосом попугая.
   — Оксана, я тебе ничего не обещал.
   — Мистер О'Брайт, у вас есть штопор?
   — Штопор? Какой штопор?
   — Фирмы "Педрини элеганто"?
   — Нет...
   — Так пойдите и купите. Спокойной ночи.
    Девушка, хлопнув дверью, скрылась в своей комнате.
    Генри глотнул виски и набрал номер мобильного телефона Джованни.
   — Ja? — неожиданно ответил женский голос.
   — Гуте нахт... Буэно нотто... Извините... Я хотел бы поговорить с Джованни.
   — Так этого итальяшку зовут Джованни? — она сказала это по-немецки.
   — Да! Где он?
   — Спит, как свинья.
   — Где?
   — Да вон... под столом.
   — Я имею в виду в каком он... то есть вы находитесь городе? Или хотя бы стране?
   — В Унио Еуропео, — трубка пьяно захихикала и отключилась.

10. Бьянка

Вена
2 июня, воскресенье.

    Джованни этого разговора не слышал. Он крепко-крепко спал. И снилась ему не бамбина... молодая... красивая... Она не садилась к нему на кровать... и не так нежно-нежно... сентименто...
    Снилась Джованни трава. Как космонавтам: трава у дома. Зелёная, противная, ядовитая... И запах бензина.
    "Поццо фортуна-туна-туна..." — застучало в пьяном мозгу музыканта.
    Он продрал один глаз.
    За окном — сумерки. Или рассвет. Непонятно.
    Продрал другой — ему в лицо глянуло свиное рыло.
    "Оп-па! Кажется, приехали... Вот она, Бьянка — белая горячка..." — подумал Джованни и закрыл глаза.
    Снова открыл.
    Свиное рыло продолжало его разнюхивать, затем лизнуло в нос.
    "Курвиссимо!" — простонал Дель Пьеро, закрыл голову руками и одним глазом посмотрел на свою галлюцинацию.
    Рыло тут же превратилось в собачью морду.
    Музыкант поднял голову... и увидел вокруг себя штук двадцать собак.
    Сомнений не было — это делирий.
    Он закрыл глаза и начал вспоминать вчерашний вечер: ресторан... Напился с немцами... Затем — бар... бамбины... поехали к ним домой... С кем поехали? С немцами? Нет... с каким-то сеньором... Очень хотелось спать...
   — Кафется, кванты, — донёсся откуда-то сдавленный мужской голос.
   — Бонжёрно амиго, у тебя тоже Бьянка? — тихо спросил музыкант, тщась вспомнить что это за сеньор.
   — У меня софаки, — ответил тот.
   — Собаки — это она и есть, Бьянка, белая горячка, — подытожил итальянец.
   — Значит, точно кванты, — заключил безымянный сеньор.
    Джованни приготовился к худшему. Тем временем "сеньор" стал прыгать по комнате — "Клопф! Клопф! Клопф!" — шлёпали его босые ноги. "Оу! Оу гот! Оу майн гот!" — причитал он.
    "Буйный," — подумал итальянец и накрыл голову какой-то тряпкой.
    И тут раздался идиотский смех напарника по несчастью: "А-ха-ха-ха-ха-ха-ха! О-хо-а-у-ха-ха-ха! Эй ты, встафай! — тип начал тормошить Джованни, — О-о-о-у-хо-а-у-ха-ха-ха!"
    Музыкант съёжился.
   — Эй, встафай! Не понимаешь? Встафай! Эрэкцио, битте, я тебе гофорю! А-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
    "Баста! — подумал Джованни. — Он Пэдро".
   — Эй, знаешь, где мы?
   — В... Вена? — не совсем уверенно ответил из-под тряпки Дель Пьеро.
   — Какая ф задницу Фена! Глянь!
   — Ээээ... куда? В задница?
   — В передница! Мы с тобой в софачей парикмаферской!
   — Да?
    Джованни стащил с головы тряпку и осмотрелся. В комнате по-прежнему было полно собак, но теперь они выглядели более реалистично.
   — Пэдро, а как ми попали в этот салоне ди собако?
   — Сам ты Пэдро! Да как-как... дефочки нас прифезли, а-ха-ха-ха-ха-ха-ха! с которыми мы фчера о-хо-а-у-ха! познакомились! Это, оказыфается, их бифнес.
   — Не-е-е... — покрутил головой итальянец, — вчера здесь собако не было...
   — Так хозяефа в парикмаферскую прифозят софак утром! А после работы зафирают!
   — Да?
   — Угу!
   — Так, значит, у нас не Бьянка? Жаль...
   — Почему?
   — Потому что был бы повод принять пикколо медикаментозо.
   — Кляйн фнапс?
   — Браво!
   — Унд гросс биэр?
   — Брависсимо!
   — Пациент с диагнозом "Софака"! Не посетить ли нам блифайшую амбулаторию?
   — Грандиссимо!
   — Слуфай, тут, кафется, перфый этаж, дафай через окно?
   — Джениале. А как же бамбины?
   — А... ну их... Они работают — софак бреют.
    Запищал мобильный телефон Дель Пьеро.
   — Только слышь, отключи ты на фих сфоего Чайкопского, и без него голофа ф куски... шайзе...
   — Ва бене, доктoро!
    Итальянец выключил телефон, взвалил на спину синтезатор и полез за "сеньором" через окно.

11. Эфир

Зальцбург
2 июня, воскресенье.

   В воскресенье, в день прямого эфира, Генри О'Брайт приехал на работу как никогда рано. В очередной раз набрал номер телефона — результат тот же.
    Телефон Дель Пьерро молчал и в десять, и в одиннадцать, и в двенадцать.
    Оставалось лишь обжигаться кофе, курить и неубедительно отбиваться от накатывающихся волн паники.
    Музыкант не позвонил ни в час, ни в два, ни в три. Однако каждые две-три минуты звонили телезрители. "В котором часу начало передачи?", "Птицы будут петь вместе с Лучано Паваротти? Да?", "А правда, что..."
    Ситуация осложнялась тем, что у команды "Гениальных шизофреников" не было никакого запасного варианта — это был их первый, пёстро анонсированный и обильно политый дождём рекламы прямой эфир.
    К четырём телефон просто взбесился — жители Зальцбурга спрашивали, верны ли слухи, что трансляция будет вестись оттуда, где сегодня установили огромное электронное табло, — с центральной площади города — Моцартплац?
    Что им могла ответить ассистент режиссёра? Лишь: "откуда будет вестись трансляция — неизвестно".
    Как ни странно, этот невнятный ответ отнюдь не охладил пыл звонивших. Даже наоборот — вызвал ещё больший ажиотаж. Кто же поверит, что за пару часов до эфира на студии не знают, откуда будет вестись трансляция? Значит, действительно готовят что-то особенное...
    И люди потянулись на Моцартплац.
    Публика жаждала зрелищ.
    А студия ждала чуда. Нет, не того, о котором ещё вчера мечтали ведущий "шизофреник" Генри О'Брайт, главный режиссёр Эльвира Фридман, редактор Пэтэр Рейнхард, директор зальцбургского отделения первого канала австрийского телевидения Хайнц Вальднер, его заместитель по рекламе Карл Шухер, операторы, ассистенты, осветители... Уже никто не вынашивал иллюзию, что сегодняшний эфир побьет предыдущие рейтинги. Чудо заключалось в том, чтобы он вообще состоялся. Но всё шло к тому, что вот-вот им предстоит крупно обделаться на глазах у всей Австрии. Но в студии ещё витала надежда...
    С каждой минутой эта надежда таяла... таяла... и к пяти в воздухе не осталось ничего, кроме дыма сигарет и запаха позора.
    Однако! В 17.05 раздался долгожданный звонок!
   — Бонжёрно, Энрико! Амиго мио! Я люблю тебя!
   — Джованни? Ты что, с ума сошёл?
   — Ниоткуда я не сходил, я просто там никогда не был. Разве у тебя передача не про шизофренико джениале?
   — Ты в Зальцбурге?
   — Но, аморе мио, но.
   — Где?
   — В ристоранто, пью твоё здоровье. Чин-чин!!!
    В трубке раздались короткие гудки.
   — О, майн гот!
    Генри схватился за голову... закурил... и нажал кнопку селектора:
   — Господин директор? О'Брайт. Только что звонил Дель Пьерро.
   — Ну?!
   — Его в Зальцбурге нет. Передачу придётся снять с эфира.
   — Мистер О'Брайт, вы что, с ума сошли вместе со своими шизофрениками? Что значит снять? Сейчас возле телевизоров вся Австрия! Вы это понимаете? И все ждут именно эту передачу! А рекламу на триста тысяч прикажете отдать второму каналу? Делайте что хотите, но с восемьнадцати ноль-ноль до восемнадцати сорока эфир должен быть заполнен. Всё.
    Генри нажал другую кнопку:
   — Вальтер, сколько у нас материала с этим итальянцем?
   — Ты же знаешь: рекламный ролик на тридцать секунд и клип "Баркарола".
   — Я имею в виду черновой хронометраж.
   — Ну... минут на.... Да какая разница! Ничего же не смонтировано! И он ведь там постоянно матерится!
   — Так не по-немецки же!
   — "Поццо дебилиссимо" и "курвозо гранде" понятно на любом языке.
   — Вальтер, глянь, можно ли оттуда что-нибудь вытащить.
    Генри отключился и нажал кнопку главного режиссёра:
   — Эльвира, плохие новости.
   — Шайзе...
   — Что у нас из музыки этого итальянца?
   — Четыре композиции.
   — На сколько минут?
   — Каждая минуты по три — три с половиной, итого двенадцать, от силы пятнадцать. А что?
   — Что "что"? Будем вести эфир без него.
   — Нереально.
   — Знаю. Но шеф и слышать не хочет, чтобы снять передачу.
   — Похоже, нам всем таки приснится большой-большой капут.
   — Не гони волну.
    Генри снова нажал кнопку монтажной:
   — Вальтер, ну что?
   — Не, Генри, не хиляет. Толкать в эфир фуфло — нее...
   — И что ты предлагаешь?
   — Как что, снять передачу!
   — Шеф повесится.
   — Ну, тогда, майн фройнд, ты же любишь повторять: "Из любого положения есть выход, и даже два"?
   — Ну?
   — В твоём кабинете сколько окон? Два? Так вот тебе и два выхода.
   — Вальтер, мне не до шуток!
   — А ты и не шути, просто — прыг! А мы в 18.00 твой портретик в рамочке...
   — Идиот!
    Генри ткнул кнопку режиссёра:
   — Эльвира, ни черта не получится — у Вальтера материал не эфирный.
   — И что ты от меня хочешь?
   — Постарайся убедить шефа, чтобы он наше время разрешил заполнить чем-то другим.
   — Чем?
   — Не знаю.
   — А с рекламой что делать? Генри, это в твоём стиле — заварить лажу, а расхлёбывать мне. Не я ли тебе говорила — не ставь на этого придурка!?
   — Ты, ты говорила. Позвони директору.
   — Шайзе...
    Заулюлюкал телефон:
   — Энрико! Амиго мио! Нас что-то разъединило.
   — Джованни, не пошёл бы ты в жопу?
   — Не могу. Я — в ристоранте.
   — Ну и что дальше?
   — Я в вагоне-ресторанте поезда-интерсити, депортационе к тебе из Вены — через пол часа буду в Зальцбурге. Встречай!
    Короткие гудки.
   — Мамма мия...
    Генри глянул на часы — 17.23. Нажал кнопку связи с директором:
   — Гер Вальднер? Герой объявился...
   — Отлично!
   — Но...
   — Что "но"?
   — Судя по голосу, он пьян, как свинья. Что делать?
   — Шайзе... Гер О'Брайт, мне кажется, вам нравится обсеменять своими проблемами окружающих. Почему вы считаете, что их должен решать кто-то другой? Меня не интересует, что вы будете делать. В 18.00 передача должна быть в эфире. Всё.
    Генри отключил селектор и набрал номер телефона справочной железнодорожного вокзала:
   — Будьте любезны, в котором часу прибывает интерсити из Вены?
   — Минуточку... вам ближайший?
   — Да.
   — В 18.05.
   — Спасибо... Алё! Алё! Вы меня слышите? А раньше?
   — Предыдущий был в 17.00.
   — Данке...
    Чёрт бы побрал этого макаронника...
    "И всё же из любого положения есть выход, и даже два" — подумал Генри, глянул на окна и покрыл Вальтера отборным матом.
    Спасти положение могла только октава. Его октава. Это означало, что нужно сжать себя в кулак... крепче... ещё крепче... и швырнуть октавой выше.
    Генри встал. "Так... сейчас я... — он прислушался — похоже... в квинте".
    Дальше стало происходить нечто несуразное. Сотрудники студии бросили свои рабочие места и прибежали в кабинет ведущего: Генри О'Брайт стоял на столе, вытянул вверх, как Моисей, руки и громко-громко пел. Гамму. Его голос спускался вниз по ступенькам:
— Соль!
    — Фа!
        — Ми!
            — Ре!
                — До-о-о-о! До-о-о-о! До-о-о-о-о-о-о!

Генри невидящим взглядом окатил вбежавших в его кабинет коллег и продолжал петь. Ещё громче, ещё безумнее. Но теперь его голос пошёл вверх:
— До-о! — Ре-е!— Ми-и! — Фа-а! — Со-оль!! — Ля-я-я!!! — Си-и-и!!!! — До-о-о!!!!!

Он спел октаву и пошёл выше:
— Ре-е-е!!!!! — Ми-и-и-и!!!!! — Фа-а-а-а-а!!!!! — Со-о-о-о-о-о-ль!!!!!

Ноты сменились какими-то мантрами:
— Ла-а-а-ммм! — Ва-а-а-ммм!! — Р-а-а-а-ммм!! — Й-а-а-а-ммм!!! — Ххх-о-а-а-ммм!!! — Ау-у-у-ммм!!!! — О-о-о-о-м-м-м-м!!!!!

    В верхнюю "О-о-о-о-м-м-м-м!!!!!" он вложил всю мощь своего отчаянья, весь заряд своего безумия и, допев до конца мантру, словно преобразился — от него стал исходить поток дикой, неудержимой энергии.
   — Так! Вальтер! Камера готова? — крикнул он, соскочив со стола. — Первая съёмочная группа — за мной! Эльвира! Мы на вокзал. Передачу начнёшь ты — расскажи о Дель Пьерро. Затем поставь его музыку и дай картинку леса. В 18.05 — эфир на меня.
   — А если в это время вы будете торчать в пробке?
   — Тогда дашь рекламу. После неё — меня крупным планом, даже если в это время я буду торчать у кого-то в заднице.
   — О'кей. Держитесь подальше от Моцартплац! Там толпа!
   — Гут. Вальтер, быстрее!
    Съёмочная команда — Генри, оператор и два ассистента запрыгнули в автобус.
    Когда он подъехал к железнодорожному вокзалу, часы показывали 17.59.
    Ведущий прицепил к уху наушник и взял в руки микрофон:
   — Раз, раз, раз... раз, два, три... Эльвира, ты меня слышишь?
   — Да, — прозвучал в ухе голос режиссёра, — через тридцать секунд заставка.
   — О'кей.
   — Вы где?
   — На вокзале.
   — Гут.
    Телевизионщики выскочили из автобуса и побежали на платформу.
    Из-за поворота вынырнули глаза поезда, наушник снова ожил голосом главного режиссёра:
   — Генри! Я закончила о Дель Пьерро. В эфире его "Лесная соната".
   — О'кей. Сколько ещё?
   — Две минуты. Что после? Реклама?
   — Пока не ясно... выйди на связь через минуту.
   — О'кей. Генри...
   — Что??
   — Генри... у меня какое-то нехорошее предчувствие...
   — Эльвира, в некрологах пишут: "Повесившийся был большим оптимистом..." Смеёшься? Тогда всё в порядке.
    Интерсити из Вены прибывал без опоздания.
   — Генри, ещё минута, — снова услышал он голос режиссёра.
   — Что в рекламе?
   — Пиво "Кайзер".
   — Держи ролик наготове...
    Сбросив скорость, состав подплыл к платформе 2А и остановился. На одном из вагонов были хорошо различимы символы: рюмка, ложка, вилка.
   — Генри, осталось тридцать секунд. Пускать рекламу?
   — Погоди, погоди...
   — Пятнадцать секунд.
    Из вагонов стали выходить пассажиры. Джованни Дель Пьерро среди них не было.
   — Генри! Пять секунд!
   — Меня в кадр!
   — Внимание! — услышал он в наушнике, — четыре... три...
    Оператор крупно взял ведущего.
   — два... один... Ты в эфире!
   — Добрый вечер, уважаемые телезрители! Вас приветствуют "Гениальные шизофреники!" Ну, меня вы можете не рассматривать, я всего лишь доктор — ведущий передачи Генри О'Брайт. А тот ненормальный, ради которого вы сейчас бросили свои дела и расположились возле телевизоров, возможно, находится здесь — (камера наехала на вагон-ресторан). Он готовится к встрече с вами — допивает последний бокал пива "Кайзер". Кстати, замечательное, должен заметить, пиво. В вашем холодильнике, случайно, не завалялось бутылочки-другой? Что вы?! Неужели? В таком случае — рекламная пауза!
    Генри достал платок и вытер лицо. Дель Пьеро нигде не было.
   — Рекламы ещё на 20 секунд, — раздался в наушнике голос режиссёра.
   — Эфир на меня!
   — Удачи! Пять... четыре... три... два... эфир!
   — Ну как вам "Кайзер"?
    Из поезда почти вывалился итальянец.
   — А вот и герой нашей передачи! — воскликнул ведущий, — музыкант из Неаполя Джованни Дель Пьерро! Привет Джо!
    Камера взяла в рамку музыканта: в одной руке он держал чехол с синтезатором, в другой — недопитую бутылку пива. Его лицо выражало удовольствие и благость. "Кажется, в кондиции," — отметил про себя Генри.
   — Чем же наш герой знаменит? — продолжил ведущий пока музыкант, жестикулируя и посылая воздушные поцелуи, подходил к ним. — Разве тем, что он любит пиво "Кайзер"? Вовсе нет. Тем, что он играет на синтезаторе? Тоже нет. Может быть, он гениальный композитор? И опять нет! Композитор он, конечно, замечательный, но в нашей передаче Джованни потому, что он — гениальный шизофреник! Так что если он чего-нибудь вытворит, не удивляйтесь.
    Дель Пьерро подошёл к съёмочной группе.
    Генри пожал ему руку и продолжил:
   — Вы, уважаемые телезрители, только что слышали "Лесную сонату" в исполнении птичек Дель Пьерро. Пока только он смог убедить их быть его солистками! Джо, как тебе это удалось?
   — Почему у меня поют птички? Ха! Потому что у них нет проблеми финанциале: им не нужно за песни платить! — засмеялся музыкант.
   — Я тебе тоже спою. Бесплатно.
   — Ты, Энрико? Не-е-е... Ты лучше помолчи.
   — Если я буду молчать, передачу придётся вести тебе.
   — Мне? Но проблемо! — музыкант схватил микрофон. — Бонжёрно публико аморе! Салюте из Зальцбург! Ви смотрите передачу "Придурко Джениале!" Итак, ви думаете, быть придурко плохо? Гранде иллюзионе. Везде есть много-много придурко — где ви живёте, где ви студире, продуционе, где ви ходите в магазин... Есть много придурко в парламeнто, в мэрия, в арбитрaре, среди профессoре... Только многим придурко получается хорошо симулировать персону нормале. И что? Разве такая персона вам интересанте? Ха! Психолоджико элиментаре есть деженерато банале, невротико страдале, дефиниция морале, которое рано или поздно превратиться в маразмо финале. А что если пикколо релаксато? Что если пикколиссимо разрешить себе побыть чуть-чуть придурко? Пробаре! И ви увидите, что ваша жизнь станет курьёзо интриганте! Си, Энрико? Чтобы вас приняли за придурко, не нужно даже ничего делать. Просто... просто выражайте ваши лица счастливо! И все вам скажут — идиото!
    "Генри! Забери у него микрофон!" — прошипело в наушнике.
   — Джо, давай поближе к птичкам! — наклонился к нему ведущий.
   — О'кей. Энрико, ты когда-нибудь был в лесу?
   — Конечно.
   — И что ты там наблюдал? О нет, молчи! Я скажу: ты там наблюдал деревья. И нюхал так: ва-а-а-а-у! А я — я там наблюдаю птиц. Они, знаешь, как прыгают? Уно иллюстраторе...
    Джованни потешно запрыгал. Небольшая толпа зевак, окружившая съёмочную группу, засмеялась.
   — А ты знаешь, какое у птиц вокале, когда поднимается солнце? — продолжил музыкант.
    Он достал диктофон, нажал кнопку и сунул в него микрофон — и в эфире раздался птичий щебет:

Фью-ую-ю-ую-ю! Тр-р-ль-ль-ль-ль! Чи-ё-чи-ё! Фить-фить-фить! Чи-и-и-и-и-фить! Чи-чи-чи-сссьььююю! Фййййй!

   — Это, сеньоры и сеньориты, был дрозд. А сейчас вам вокале скворец.
    Джованни нахохлился, придал своему лицу пернатое выражение — и его итальянский нос превратился в клюв скворца. Музыкант снова поднёс к диктофону микрофон и:

Чи-чи-ви-ти-ви-ти-ти-чи-чииии! Сви-сви-сви-сви-и-и-и-и-и! Ити-я-я-я-ц-ц! Виииии! Ча-ча-ча-а-а-а! Вьи-у-яай-яай-яай!

     — пел скворец, а Дель Пьеро корчил перед камерой птичьи рожицы:

И-би-би-фии-фии! Фьюююууу! Ча-и-би-ди-бии-ди-би-чьа-и-чьа! Цвинь! Цвиринь! Цвиринь! Цвинь! У-ю-фи-и-и-и!

   Дель Пьеро покосил глазом... захлопал "крыльями" по бёдрам... и "клюнул" банан в руках у девушки.
    Публика засмеялась и зааплодировала.
    "Кажется, он начинает покупать аудиторию", — отметил Генри.
    А Джованни всё больше входил в кураж:
   — Грациа, мио донне э сеньоре, грациа! А знаете ли ви, что такое влюблённый соловей!? О-о-о-о! Это феноменале! Его ариа — уно бриллианте! Глиссандо! Ля каскаде поэтика! Влюблённый соловей — это виртуозо вокале! Сейчас...
    Он снова нажал кнопку и оттуда полились трели:

Вьитё-ё-ёё... Ить-трлььь-льььь-лььь... Ить-чин-чин-чин-тьо-тьо-тьо-тьо-и-и! И-и-тьо-тьо-тьо-тьо-тьо-ль-ль-ль-ль-ль-ль... Чив-чив... фить-фить-фить-фить...

Джованни передал Генри микрофон с магнитофончиком, подошёл к девушке, у которой он "клюнул" банан, стал перед ней на колени и жестами стал объясняться ей в любви:

Трррллььь-ль-ль-ль-ль-ль-ль-я-я-я-я-я... чив-чив-фить-фить-фить! Тьо-тьо-тьо-тьо-тьо-тьо-тьо... Чиа... Ц-трр-лю-лю-лю-лю-лююююю...

    — звучало в эфире.
    Публика восторженно зааплодировала.
    Музыкант вернулся к камере.
   — Маэстро, сейчас в твоём магнитофоне птички пели, как им вздумается, — обратился к нему Генри, — а как ты их уговариваешь петь Моцарта? Альбинони? Баха?
   — О чём звукнула твоя арфа, Энрико?! Уговаривать птичек петь?
   — Петь по нотам...
   — О, си, по нотам петь они не умеют. Но я им помогаю... это мой инновационе.
   — Что ж, давайте послушаем следующее "инновационе" маэстро Дель Пьеро! — воскликнул Генри, догадываясь, что Эльвира только и ждёт, чтобы пустить в эфир музыку.
    "Даю "Баркаролу"", — прозвучало в наушнике.
   — Уважаемые телезрители, сейчас в обработке Джованни Дель Пьеро прозвучит песня июня — "Баркарола" Петра Чайковского из цикла "Времена года". А после неё мы продолжим беседу с нашим гостем.
    "Клип на три минуты десять секунд," — зажужжало в наушнике.
   — Эльвира, после Чайковского, думаю, можно дать рекламу, о'кей? — обратился Генри к режиссёру.
   — Нет, рановато... — ответил наушник.
   — В самый раз. Как начало?
   — Ужасно! Всё как-то сжёвано, скомкано... Но зеваки вас вытягивают. Так и продолжайте.
   — Что дальше, Джо? — обратился к музыканту ведущий.
   — Как что? Буду музикале! — ответил тот расчехляя синтезатор. — Где у вас дырка на 220?
   — Ребята! В автобус! Быстро! — скомандовал Генри.
   — Оставайтесь на месте! — приказал наушник.
   — Эльвира, знаешь такую пословицу: "Чтобы взлететь, нужно похерить то, на чём стоишь"?
   — Генри! "Баркарола" заканчивается!
   — А реклама?
   — Рано!!!
   — Доннер веттер! О'кей, дашь счёт.
   — Генри! Только не на Моцартплац!
   — На Моцартплац! — крикнул водителю Генри.
   — Генри! Ты с ума сошёл!!! — взвизгнул наушник.
   — Нам можно.
   — Идиот! Пять... четыре... три... два.... один... Эфир!
    Автобус тронулся. Камера наехала на ведущего:
   — Маэстро, — обратился он к гостю, — только что в исполнении твоих птичек прозвучала бессмертная композиция Чайковского. Кто в ней солировал?
   — Кенар Сиракуз.
   — Сиракуз?
   — Да, его такая кличка.
   — Так ты, оказывается, птичек знаешь поимённо?
   — Покличкенно.
   — А разве у них есть клички?
   — А... раскололся. Ладно... Видишь ли, Энрико, в лесу записывать птиццо не хорошо — у них не то классе. Поэтому я пишу в основном победителей всяких там конкурсов пернатых вокале. Так вот, тот тенор-кенар, что у меня поёт соло в Чайковски, выиграл Гранде При на фестивало в Сиракузы, поэтому я его и зову — Сиракуз.
   — Но телезрители до сих пор не знают, как ты его уговорил спеть "Баркаролу".
   — И ва бене, что не знают. Хочешь, чтобы я тут презентаторе все свои секретто?
   — Ну что ж, не хочешь "презентаторе секретто" тогда "презентаторе" музыку. Твой синтезатор готов?
   — Си, амиго, си. Но сначала поверните свой дилижансо вон туда.
   — Зачем?
    Генри махнул водителю повернуть куда показал итальянец. Автобус проехал несколько метров и остановился.
   — Тут речка! Смотри, какая чистиссимо! Как аква минерале!
   — Как альпийский хрусталь, — подхватил ведущий.
   — Как её название?
   — Зальцах.
   — В ней купаются?
   — Нет.
   — Почему?
   — Она холодная.
   — А-а-а... — махнул рукой Джованни и выскочил из автобуса....
    "Камеру на него," — жестом показал Генри.
    Музыкант перелез через перила, подбежал к речке, сбросил с себя одежду и плюхнулся в воду. Затем вынырнул, повернулся к автобусу и воскликнул:
   — Виват мио донне э сеньори! Ви смотрите передача "Психозо музикале"! Грация перле аттенцьоне!
    Джованни взвизгнул и снова нырнул.
   — Ну что ж, господа, пока наш гость набирается сил перед тем, как исполнить нам нечто грандиозное, давайте немного отдохнём — рекламная пауза!
    Генри перевёл дух.
   — Эльвира, сколько прошло времени?
   — Восемнадцать минут.
   — Значит осталось...
   — Двадцать две.
   — О'кей, дотянем. Табло на Моцартплац в работе?
   — Да.
   — Дайте туда анонс, что мы через пару минут будем на площади.
   — Генри, там толпа!
   — Ну и что?
   — Ты что, не чувствуешь, какую вы гоните лажу? Вас засвистят!
   — Эльвира! Дай анонс!
   — О'кей, о'кей... Если так хочется быть забросанным помидорами...
   — Вальтер, возьмёшь крупно меня. Когда дам знак — музыканта, — бросил Генри оператору и снова обратился к режиссёру:
   — Эльвира, что у нас осталось из музыки?
   — "Рапсодия в стиле Джо".
   — Запускай.
   — А картинка?
   — Включай нас. Музыку — фоном.
   — О'кей.
   — Дашь счёт. Сколько ещё?
   — Уже.
    Генри взял в руки микрофон...
   — Четыре... три... два... один... эфир!
    На экранчике автобусного монитора появилось его лицо.
   — Друзья, давайте немного помечтаем!
    В динамиках птички запели джаз.
   — Как вы думаете, — продолжил ведущий, — как долго идти неторопливой походкой от дома по улице Гетрадегассе девять, до этого места, где мы сейчас находимся? Может быть, кто-нибудь спросит, при чём здесь Гетрадегассе, девять? Объясняю для инопланетян: в Лондоне на Бейкер-стрит жил знаменитый Шерлок Холмс. В Лейпциге на площади святого Фомы жил великий Иоганн Себастьян Бах. В Париже на Елисейских полях не знаю кто, но кто-то наверняка жил. А в Зальцбурге на Гетрадегассе, девять, во-о-о-н там! — Генри указал рукой — камера глянула туда же, — жил, конечно же, Вольфганг Амадей Моцарт! Так вот, от его дома сюда пешком нууу... минут восемь-десять, не больше. А вон там, совсем рядом — ведущий показал в другую сторону — камера развернулась, — на Шварцштрассе, двадцать два, находится Академический театр. Так разве мог наш гениальный композитор по пути в театр или же из театра домой удержаться, чтобы здесь не искупаться?
    "Генри, ждёт телефонный звонок," — раздалось в наушнике.
   — В этом месте набережной Элизабет, — продолжал ведущий, — между Макарштег и Хуммельштрассе (Дель Пьеро вышел из речки, Генри дал знак оператору перевести камеру на него) говорят, было любимое место Моцарта! Он мог простаивать здесь часами и любоваться городом, который виден отсюда как на ладони! Посмотрите! (Камера показала панораму Зальцбурга). Разве это не чудо? Такое же чудо, как и музыка Моцарта! Может быть именно здесь к композитору пришёл замысел "Волшебной флейты", "Зальцбургской симфонии", "Дон Жуана"? Мы нашему гостю не раскрыли этот маленький секрет Моцарта. Но он, наш дон Джованни... (камера "наехала" на одевающегося Джованни) интуитивно, как говорится, "третьим глазом" выбрал это место не зря. И Вольфганг Амадей, и Дель Пьеро дали нам знак: приезжайте, дамы и господа, в наш город! Приходите на это место и купайтесь или просто наслаждайтесь чудом по имени Зальцбург! И вас посетит муза!
    Итальянец перепрыгнул через заборчик и зашёл в автобус.
    "Поехали!" — махнул Генри. "Звонок ждёт", — напомнил наушник.
   — Как водичка? — обратился Генри к музыканту.
   — Белиссимо!
   — Джованни, с тобой хочет поговорить телезритель. Ты не против?
   — Какой... телезритель?
   — У нас звонок.
   — А мы что, прямо в эфире?
   — Конечно.
   — Да? Надо же... Это не запись? Хммм... Ну-у... давай своего телезрителя.
    Ассистент увеличил громкость динамика:
   — Вы в эфире, говорите!
   — Алё!
   — Мы вас слышим, говорите!
   — Добрый день!
   — Добрый день!
   — Меня зовут Зигфрид, я программист. Думаю, если то, что мы слышали, действительно птицы, то их голоса обработаны на компьютере. Так ли это?
   — Зигфрид, то, что вы слышали, ориджинале птицы, а их голоса обработаны на стиральной машино "Пентиум III" с центрифуга на сорок гигабайт.
   — О, я полощу свои носки точно в такой же. Спасибо.
   — Ещё звонок? — спросил ведущий. — Прошу.
   — Алё! У меня такой вопрос: неужели гость вашей передачи первый придумал так обрабатывать голоса птиц? Это же любой дурак может...
   — Для того, чтобы это придумать, нужно быть не дураком, а талантливым музыкантом, да, Джованни? — ответил ведущий.
   — И к тому же шизофренико джениале, — добавил Дель Пьеро.
   — А где можно купить компакт диски уважаемого музыканта?
   — Пока нигде, я их ещё не продуционе. Вы — первые, кто слышит эту музику.
    Автобус въехал на площадь. Она была заполнена до отказа. Люди их ждали и встретили съёмочную группу возгласами!
   — Господа, мы на Моцартплац, — повернулся к камере ведущий, — и маэстро нам здесь продемонстрирует своё искусство "вживую". Джованни, есть ли в твоём репертуаре, прошу прощенья, в репертуаре твоих птичек какое-нибудь произведение Моцарта?
   — Си, Энрико.
    Толпа расступилась и пропустила автобус к памятнику Моцарту.
   — Именно Моцарта мы попросим тебя исполнить здесь! Возле памятника этому великому композитору! — воскликнул Генри.
    Ведущий выскочил из автобуса. За ним — оператор Вальтер и Дель Пьеро с синтезатором.
    Люди, приветствую их, захлопали.
   — Дамы и господа! — обратился к публике Генри (его было хорошо видно и слышно на электронном табло). — Вас приветствует канал ОRF-1! Мы в прямом эфире! Сейчас всем нам предстоит быть свидетелями первого в истории Зальцбурга, первого в истории музыки, первого в истории мировой культуры исполнения одного из произведений нашего великого композитора — Вольфганга Амадея Моцарта птицами! А руководить их хором будет наш гость — музыкант из Неаполя Джованни Дель Пьерро! Ваши аплодисменты, господа!
    Площадь разразилась овацией.
    Да, что-что, а завести толпу Генри умел.
   — Маэстро, вы готовы?
   — Си!
   — Тогда — прошу!
    Джованни вставил в синтезатор дискету "с птицами", включил инструмент, повернулся к памятнику Моцарту и протянул к нему руки:
   — О гранде Вольфганг! О прима Амадеус! Бонжёрно!
    Затем его пальцы коснулись клавиш — и в аудиоколонках на крыше автобуса зазвучала музыка. Люди её, конечно, узнали — это был гимн города — дивертисмент Зальцбургской симфонии Моцарта ре мажор.

Трррииильльльльльль — тили - тили — Чиви-чиви - чиви-чиви - чиви-чиви - чиви-чиви — Трльё - трльё...

зазвенело над площадью соло соловья в сопровождении оркестра-синтезатора Джованни:

Чиви-чиви - чиви-чиви - чиви-чиви - чиви-чиви — Вьё-ё-ё-ё.ё-о-о-о... — Чиви-чиви - чиви-чиви - чиви-чиви - чиви-чиви — Вьё-ё-ё-ё.ё-о-о-о... — Чиви - вьё — чи-ви - вьё — чи-ви-чи-ви - вьё...

К соловью подключились голоса других птиц:

Сюииииииии — сюи-юи - ё — Сюи - свюи - сюи - ё - ё - ё! Фьииииииии — фьи-фьи - ё — Фьи - фьи - фьи - йо - йо - йо!

Птички то разлетались в разные стороны...

Иль-ль-ль-ль-ль-ль! Лью-лью — лья-лья — лью-лью — лья-лья!

...то догоняли друг друга...

Триль-ль-ль-ль-ль-ль! Фью-фью — фья-фья — фью-фью — фья-фья!

...то их голоса выстраивались в аккорды:

Ить-чин-чин-чин-тьо-тьо-тьо-тьо-и-и! Ить-трлььь-льььь-лььь... И-и-тьо-тьо-тьо-тьо-тьо-и-и!Фить-фить-фить-ёёёёё. — Чи-ви-чи-ви-чи-ви-чи-ви — ёёёёёё!!

Пернатый хор всё пел и пел у ног великого композитора, а звуки органа окутывали голоса птиц магическим бархатом.
Не прерывая съёмку, оператор забрался на крышу автобуса. Его камера окинула площадь — и музыка взлетела:

Ви-и-и-и-и-у-у-у! Ц-ц-ц-ю-ю-ю! Ц-ц-ц--ю-ю-ю! Сь-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и! Чвить-чвить-чви-и-и-и-и-и-и-ть!

Она полетела выше...

Цви-и-и-и-

Цви-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и... Трллллллл-ё-пьё-пьё-пьё-пьё! Тюи-тюи-тюи-тюииииииииии...

Трллллллл-ё-пьё-пьё-пьё-пьё! Тюи-тюи-тюи-тюииииииииии...

...облетела купола ратуши святого Вергилия...

Пи-тррррллл-чив! Фью-ю-ю-ю-

Пи-тррррллл-чив! Фью-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-тюрль-ль-ль-ль-ль-ль-льльльльльль- чив-чив-чив...

Звуки музыки унеслись к горизонту, к альпийским вершинам — и ветерок с заснеженных сопок окутал голоса птиц хрустальным звоном:

И-ти-ти-ти-ти ти ти ти Фьи-фьи-прли-ти-ти-ти-ти-ти-ти-ти-ти-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и!

Камера глянула ещё выше — и музыка Моцарта устремилась к облакам — немного там покружилась — и полетела в глубину неба.
Вместе с птицами звуки "Зальцбургской симфонии" разлетелись по миру. На табло-мониторе одна за другой стали сменяться картинки — вот птицы парят над пустыней, немой, бескрайней:

Пи-ю-у-пи-чи-ка-чи-ка-и-и-и! Чика-и! Чика-и! Чика-и-и-и! У-чаи-ча-ююю! Ти-ти-ти-ти-ю-ю-ю-ю-ю!

Покружившись над пустыней и коснувшись крыльями пирамид (что вытворяла в эфире Эльвира, было просто гениально!), птицы устремились на восток — к солнцу! к солнцу! — и тысячи, миллионы людей наблюдали их полёт над храмами Дели — над площадями Пекина — над магистралями Токио... В Токио даже уличное движение остановилось: все были заворожены божественной музыкой:

Трль-и-трль-и! Трль-фью-фью-фью-фью - цви-и-и-и-

Трль-и-трль-и! Трль-фью-фью-фью-фью - цви-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и... Ёть-ёть-ёть! Трллллллл-ё-пьё-пьё-пьё-пьё! Тюи-тюи-тюи-и-и-и-и-и-и-и!

Ёть-ёть-ёть! Трллллллл-ё-пьё-пьё-пьё-пьё! Тюи-тюи-тюи-и-и-и-и-и-и-и!

Птицы полетели над океаном — перелетели его — и их музыка закружилась над Панамским каналом — над Голливудом — над Флоридой — и опустилась на небоскрёбы Нью-Йорка. Но лишь на мгновение — опустилась — и снова взлетела:

Ви-у-и-у-ви-у-у-тьрльльлььл-ё! Сив-сив! У-ци-у-ци-у-ци-у-ци-у-циииииии!

И вот она уже над Лиссабоном —

Чью-чью-чью-чью-чью...

Барселоной —

Чи-би-чи-би-чи-би...

Парижем —

Чи-чи-ви-ти-ви-ти-ти-чи-чииии!

Покружив над Эйфелевой башней, птицы вернулись к памятнику Моцарту в Зальцбурге — и их лёгкое аллегро завершилось торжественным фортиссимо:

Трррллььь-ль-ль-ль-ль-ль-ль-ль-ль-ль-ль...

растаял в воздухе последний аккорд.

    Над площадью повисла тишина.
    Камера взяла крупно лица: на них читалась растерянность... оторопь... шок...
    Площадь молчала.
    Где-то заплакал ребёнок.
    Генри бросил взгляд на часы — до конца передачи осталась минута.
    Он нервно глянул на табло: их позор — безмолвная площадь — всё ещё в эфире.
    И тут прозвучал одинокий возглас:
   — Браво!
    Площадь взорвалась:
   — Бра-а-а-во!!
   — Би-и-и-и-и-с!!!
    Люди закричали, засвистели, заскандировали:
   — Браво!!!
   — Браво!!!
   — Браво!!!
    Испуганно взлетела стая голубей, а на табло появилась заставка: Гениальные шизофреники.

12. Сквозь шторки едва пробивался свет

    Покинув Моцартплац и высадив возле дома, где жил ведущий — на Кёнигштрассе, 33, музыканта, съёмочная группа отправилась в студию.
    Домой Генри вернулся поздно, около одиннадцати. Ему повезло: на стоянке оказалось свободное место — между потёртым "Мерседесом" и голубоглазой "Тойотой".
    "Чертовски устал," — подумал он, выходя из машины. Бросил взгляд на окна — из маленькой комнаты, той, что он отдал Оксане, сквозь шторки едва пробивался свет.
    "Гости дома," — отметил Генри и полез за ключами.
    Ключей нигде не было.
    "Ах, да, я же один комплект отдал балерине, второй — итальянцу," — вспомнил он.
    Ужасно хотелось есть. Да и выпить не мешало бы — отметить успех!
    Сегодняшний эфир никого не оставил равнодушным. На студию обрушился шквал звонков — телезрители выражали свой восторг. Тех, кто ругал передачу ("Как мог ведущий сравнить Моцарта с каким-то макаронником?" , "Зачем вы крупным планом поместили в кадр голую задницу итальянца?"), было немного.
    И что немаловажно, а может быть, самое главное — рейтинг "Гениальных шизофреников" не побил все остальные рейтинги. Он их просто уничтожил. Расценки на рекламу можно повышать как минимум раза в полтора.
    Ух! Дух захватывает!
    И ещё — не забыть передать Джованни: студия "Ananda Sounds" предложила выпустить его компакт диск. На очень, ну очень выгодных условиях.
    Генри подошёл к подъезду. Нажал кнопку звонка — было слышно, как в его квартире раздался протяжный зуммер.
    Однако дверь ему никто не открыл.
    Он нажал ещё раз — настойчиво и безапелляционно. Зуммер облетел комнаты — вылетел в приоткрытое окно — и растворился в тишине улицы.
    Дверь оставалась девственно захлопнутой.
    Генри отошёл и снова глянул на окна — через закрытые шторки всё так же пробивалась полоска света.
    "Так, хорош номер! — подумал он, — чем же они там заняты, что не могут открыть дверь? А?"
    Генри побрёл вдоль улицы. Раздражение, злость, негодование облили его мутным потоком. Fuck!
    Негодование? Ревность. Обычная мужская ревность. И журналист это понимал.
    Разве он имел на девушку какое-либо право? Разве она не вольна поступать, как ей вздумается?
    "Хммм... но не в моей же, чёрт возьми, постели! А этот итальянец! После того, что я для него сделал! Дон Пэдро хренов... Раз девушка в моей квартире, значит... значит... не ясно, что ли? Завтра вышвырну балерину на все четыре стороны. Хотя... ведь ты её сюда завлёк почти обманом. Не так ли? И что ей заявил? Чтобы она сама решала свои проблемы? Всё равно... всё равно так нельзя".
    Генри повернул назад.
    "Да, друг, давно с тобой такого не было. Что, может, влюбился?"
    Мысли путались, застревали, сыпались на асфальт и проваливались сквозь землю. Он понимал — это, конечно, не любовь... всего лишь ощущение козла, у которого соплеменник, молодой и ловкий, увёл козочку.
    И всё же...
    Генри подошёл к подъезду и снова нажал кнопку.
    Дверь не шелохнулась.
    "Ах вы... Это просто свинство в конце концов! — не на шутку разозлился журналист. — Сейчас... сейчас я вам задам оргазму!"
    Генри отошёл в сторону и стал шарить глазами по тротуару.
    Ни камней, ни пустых бутылок — ничего такого, чем можно бы было разбить окно, нигде не было.
    Он отошёл ещё немного...
   — Ты что, ключи потерял? — она вынырнула из пустоты и подошла к Генри. Да, её "you" прозвучало как "ты".
   — Свои ключи я отдал вам с Джованни. Ну что, закончили?
   — Что "закончили"?
   — Наверное, что-то такое, что не позволило вам открыть мне дверь.
   — Не понимаю, — на лице девушки отразилось недоумение.
    Генри недоверчиво глянул на артистку:
   — Дель Пьерро дома?
   — Какой Дель Пьерро?
   — Какой-какой... итальянец.
   — Не знаю, может и дома.
   — Как это "не знаю"?
   — Я не знаю никакого итальянца.
   — Ну ты же его видела?
   — Нет...
   — Слушай, Оксана, после передачи — это было около семи — я привёз сюда Джованни и высадил его возле подъезда. Ты была в это время дома?
   — А ты разве с ним в квартиру не заходил?
   — Нет, нам срочно нужно было на студию.
   — Я в это время гуляла.
   — Гуляла?
   — Ну да.
   — До сих пор?
   — До сих пор.
   — А мою передачу видела?
   — Я о ней как-то забыла... Знаешь, мне сейчас не до твоих передач.
   — А свет в спальне?
   — Свет?
   — Да. Если ты ушла из дому ещё до семи, то... то зачем тебе свет? Ведь было светло!
   — Я макияж наводила. Слушай, кажется, свет я всё-таки не включала...
   — Ччёрт! Значит там беспробудно спит пьяный итальянец! Ну, слава богу, а я чуть было окно не разбил...
   — Зачем?
   — Ну... чтобы его разбудить... Пошли, я тебя с ним познакомлю! У тебя, надеюсь, ключи при себе?
    Оксана открыла дверь, журналист по привычке заглянул в почтовый ящик — и обнаружил там связку ключей, ту, которую он отдал итальянцу.
    В квартире никого не было — музыкант дематериализовался так же непредсказуемо, как и прибыл.
   — Что ж, Оксана... Раз сегодня Немезида тебя с ним не свела — это верный признак.
   — Чего?
   — Того, что вы в прошлых жизнях не пересекались.
   — А кто это такая — Немезида?
   — Богиня Судьбы, воздающая людям счастье и несчастье. А посему — не судьба тебе было встретиться с Джо. Отдыхай. Я перехвачу чего-нибудь и пойду спать — устал неимоверно. Завтра будем решать твои дела. Ты готова?
   — Это смотря к чему. У тебя есть конкретные предложения?
   — Например, сходим к Циммерману.
   — Я сегодня уже была у него.
   — Да-а-а?
   — Он сказал "свободных мест нет". Я и в других театрах побывала... даже в кукольном — нигде балерины не требуются. Вот так.
   — Хммм... И что дальше?
   — Не знаю... В Киев я всё равно не вернусь.
   — Из любого положения, Оксана, есть выход, и даже два. Завтра что-нибудь придумаем. Спокойной ночи!
   — Спокойной...
    Девушка ушла в свою комнату.
    Вяло поужинав тем, что было в холодильнике, Генри разделся и нырнул под одеяло.
    "Как же я всё таки дьявольски устал"...
    Сон пришёл не сразу — он долго ворочался, всё думал... думал... и в какое-то время под его закрытыми веками на покрытую рыхлым мхом лесную поляну один за другим стали садиться солнечные зайчики. Ветерок сдувал их вверх, но они снова садились... снова... снова... Июньский лес звучал — высоко в кронах влюблённый соловей высвистывал:
Трррииильльльльльль — тили - тили — Чиви-чиви - чиви-чиви - чиви-чиви - чиви-чиви — Трльё - трльё...
   Затем он, Мастор сын Берта, увидел себя в театроне Борисфена. И даже успел подумать: "Нет, это не погружение, это всего лишь сон." Рядом с ним сидели уважаемые люди — архонт Аристоним, экзарх Метродора, ойкист Поликсен, а сзади — его друзья: Ксенофонт, Темистос, Нокосфен, Посий...
    Где же Филомина? Среди зрителей её не было.
    Тем временем крики стихли, и представление началось.

13. Похищение Европы (сон Генри)

    На окутанный багровыми факелами и терпкими благовониями орхестр поднялась муза комедии Талия. В её руках была комическая маска. Она подняла маску над головой — и её звонкий голос полетел к зрителям:
    Т а л и я: Однажды, а история эта произошла на второй день месяца Гекатомбеона 23-й Олимпиады по новому стилю, Зевс проснулся в весьма скверном расположении духа.
    Шторки раздвинулись и открыли Зевса.
    З е в с: Чёрт возьми, какая диафония...
   Т а л и я: Прогремел Всемогущий и выглянул в окно. То, что он там увидел, озадачило его не меньше, чем пришедший на ум "чёрт". За окном ничего не было, ровным счётом ничего.
    З е в с: Эй! Есть кто живой?
    Т а л и я: Крикнул Зевс и подумал: "Что я несу? Мы же, демоны нас побери, бессмертны!"
    З е в с: А ну ко мне! Ну где вы там? Все-все-все! Ко мне! Быстро!
    Талия удалилась, и на сцену вышла заспанная Гера:
    — Ну чего ты орёшь? Чего орёшь? Целую декаду никому не давал покоя, пусть боги хоть сегодня от тебя отдохнут.
   — Да? Не давал, говоришь, покоя? С чего бы это? — ответил Зевс.
   — Ты что, не помнишь?
   — Не-а....
   — Праздник у нас был.
   — Какой праздник?
   — Десятитысячилетие независимости Олимпа.
   — Независимости от кого?
   — А я откуда знаю? Ты этот праздник придумал, ты и знать должен!
   — Я?
   — Ну не я же! "По случаю десятитысячелетия моей победы над титанами учредить всенародное гуляние!" — это из твоего декрета. И не стыдно тебе мифы распускать — титаны сами тебя на трон посадили. С ними ты и набрался, целую эпоху не просыхал. А чего вытворял! Чего вытворял!
   — Ну, женщина, раз в десять тысяч лет богам нужен настоящий праздник... А чего я вытворял?
   — Чего? Он ещё спрашивает! Сначала на нашей главной площади ты снёс пантеон циклопу Полифему. Затем возвёл на том месте фаллос размером с Олимп. Водрузил на него какую-то гетеру и устроил перед ней военный парад.
   — Не гетеру. Амазонку, это я помню... Ладно, что было дальше, потом расскажешь, — перебил жену Зевс, — принеси амброзии.
   — Амброзии нету.
   — Что значит не-ту?
   — Кончилась.
   — Что значит кон-чи-лась?
   — Не завезли.
   — Ты что, издеваешься надо мной? Как это не завезли?
   — Ты сегодня в окно выглядывал?
   — Ну...
   — И что там видел?
   — Хаос.
   — То-то. Пока праздновали, кто-то спёр Европу. Олимп — в Элладе находится, Эллада — в Европе. В общем, нас тоже спёрли. Никто не знает, куда амброзию доставлять.
   — Нас украли? Кто?
   — Неизвестно. Говорят, какой-то бык.
   — Ах он подлец!
   — Кто? Бык?
   — Какой... в... бык? Кто украл у Аполлона коров, у Ареса — меч, у Посейдона — трезубец?
   — Гермес.
   — Вот. Так теперь он на Европу замахнулся? Ко мне этого клептомана! Быстро!
    Появился Гермес.
   — Хайре Ваше Громообразие! Я весь во внимании.
   — Что за тон? Что за "Громообразие"?! Ты это что себе позволяешь?
   — Извините, Ваше Повеличество, голова с утра в алгии, у меня там, наверно, катар, а онектариться нечем. Неужели, как при циклопах, только с двух давать будут?
   — Ты мне мировоззрение не запутывай. Где Европа?
   — Какая?
   — Ну... какая-какая... Обыкновенная!
   — Вы имеете в виду ту гетеру?
   — Сам ты гетера!
   — Простите, вы имеете в виду дочь финикийского царя Агенора? Так я не в курсе... Наверно, с Аполлоном где-то оттягивается... Сами знаете, какая нынче молодёжь. Спросите у Диониса, может, он чего...
   — Что ты тут полемику развёл! Где, спрашиваю, настоящая Европа? Та, что материк?
   — Материк? А разве Агенорова Европа и материк Европа — не один хрен?
   — Гм? В самом деле... Гера! Ты здесь? Скажи, Гера, та Европа, что Агенорова дочка, и та, что материк — это... одно и то же?
   — Аллегорично — одно, а по сути — так нет.
   — Гм... нет?
   — Да.
   — Ничего не понимаю. Слышь, Гермес, сбегай к Агенору, узнай, где его дочь, а?
   — Не могу, Ваше Гегемонство.
   — Что ты сказал?
   — Извините, Ваше Величество. А как я найду Финикийское царство, если оно вместе с Европой исчезло? А как затем вернусь? Мы же сейчас неизвестно где...
   — Слушай, седина в бороду, бес в ребро, — вмешалась Гера, — а не ты ли тот бык? Пораскинь меморией! Уж больно на тебя похоже. Скорее всего ты Европу на Крите спрятал.
   — Не... я не бык. И оскорбления выслушивать не желаю!
   — Точно ты.
   — Слушай, богиня, что ты несёшь? Как я мог украсть Европу и спрятать её на Крите? Это всё равно, что украсть слона и спрятать его в его же... гм... ясно где. Твоя аксиома алогична.
   — Извините, Ваше Тиранство, не хотел при супруге, но такое дело...
   — Говори, Гермес! Инцидент исторической важности, — поддержала его Гера.
   — Ну, в общем, похоже, Европа сама от нас, вернее — от вас, сбежала.
   — Это ещё что за гипотеза?
   — Видите ли, может, вы не совсем при мемории... а дело было так. Вчера, на празднике, Вы Европу громогласно на гедонию склоняли... даже жениться на ней обещали...
   — Не было такого!!!
   — ...а она... а она Вас продинамила. Вы ей и американское оружие, и азиатскую нефть, и пятьдесят миллионов киммерийских рабов предлагали... А она: "Нет, и всё тут". Так вот, я подумал, может, это она от вас и ваших киммерийских рабов сбежала?
   — Грязный компромат!
    Вошёл Аполлон:
   — Хайре! Папа, где Европа?
   — Это я у тебя хотел спросить. Где она?
   — Я не знаю.
   — Ты её когда в последний раз видел?
   — Вчера.
   — Где?
   — Как где? Везде. Она же — Европа.
   — И куда она могла задеваться?
   — А Хронос её знает...
   — Слышь, сынок, спроси у своих оракулов в Дельфах, может, они в курсе.
   — Папа, ты что? Это же я им информацию поставляю, а они её смертным толкают. И не могут, чтобы факты не извратить. И ты мне предлагаешь спросить у этих шарлатанов?
   — Точно! Я и забыл — ты же у нас ясновидящий! А ну, сынок, войди в астрал, настрой третий глаз, глянь — где Европа?!
   — А ты, папа, чего дальтоником прикидываешься? Сам что ли не можешь?
   — Я не в форме... амброзию не завезли.
   — Так и я тоже... не в форме...
   — Каков лук, таковы и стрелы, — вмешалась Гера, — а это всё, муженёк, твои промискуитеты. Думала, из твоих внебрачных чад лишь Дионис алкаш, а вот нате, хоть всем тут наркологуса вызывай или там Гиппократа какого.
   — Пап, что делать будем? — спросил Аполлон.
   — Что делать, что делать... Похмелиться бы.
   — Эврика! — закричал Гермес.
   — Не ори! И без тебя в голове ишиас... Ну, неси заначку.
   — Не-е-е, заначки нету. Я вот о чём: давайте спросим у Гелиоса — он там сверху всё видит.
   — А верно! Молодец, соображаешь!
    Зевс задрал голову, сложил ладони трубочкой и приложил их к губам:
   — Эй, Гелиос! Гелио-о-о-с! Он что, глухой, что ли? Гелио-о-о-о-с!!!
   — Да, мой патриарх? — раздалось сверху.
   — Хайре!
   — Хайре, мой повелитель. Уже проснулись? Поздновато что-то сегодня.
   — Слушай, огненный, ты Европу случайно не видел?
   — Как не видеть? Конечно, видел.
   — Когда?
   — Да каждый день.
   — А сегодня?
   — Сегодня? Нет.
   — А вчера?
   — Вчера видел.
   — Где?
   — Ох, мой повелитель... Не хотел Вас расстраивать с утра...
   — Что? Что случилось?
   — Видите ли... дело в том что Европа... ну как бы Вам это сказать...
   — Да говори же!
   — Ну, в общем, Европа.... э-э-э... умерла.
   — Как умерла? Когда?
   — Вчера.
   — Отчего?
   — Её укусила змея.
   — Господи! А ну, расскажи подробней!
   — Собирала она с нимфами цветы в зеленой долине, не заметила в густой траве змеи и наступила на нее. Ужалила змея её в ногу. Ну и... всё... экзитус леталис. А тут, гляжу, Орфей гуляет недалече. Зашёл Орфей на поляну, глядь — а там труп прохладный, недвижимый! И решил он подвиг совершить: как Геракл, спуститься в мрачное царство душ умерших и упросить Аида вернуть Европу миру. Через мрачную пещеру Тэнара проник Орфей к берегам Стикса. А там, естественно, Харон. Сидит, курит. И перевозить никого никуда не хочет. Даже за бабки. Так маэстро ударил по струнам, слезу у мрачного демона выдавил...
    Гелиос смолк.
   — Ну!? И чего дальше было? — крикнули все.
   — Чего дальше было, не знаю, я в Аид не зрю. Только через какое-то время гляжу — вышел оттуда Орфей. Один. Без Европы. Кстати, Гермес тоже там околачивался. Вы, мой повелитель, у него и спросите.
    Зевс обнажил молнию.
   — Гермес! Это что, заговор? Почему не доложил!?
   — Ваше Стратежество, погодите. Гелиос, ты чего, гипертермичный, анамнез извратил? Зачем повелителю... э-э-э... голову морочишь? Не Европа это была — Эвридика.
   — Ну да, я и говорю — Эвридика.
   — А Европа где?
   — Какая Европа? Дочь Агенора?
   — Нет, настоящая, та, что материк.
   — Так вот же она!
   — Где?
   — Вон там... во... а... и правда... где она?... нету... Ха-ха-ха-ха! Ну, мой повелитель, как вы меня разыграли! Взяли и спрятали Европу, а я и не заметил. Ха-ха-ха-ха!
   — Тьфу! — плюнул Зевс. — Не боги, а чисто тебе склерозорий.
   — Перегрелся старик, — вставила Гера.
   — Ну, и чего делать будем?
   — А вот что, — предложила Гера.
   — Ну?
   — Давайте к Агенору пошлём Ириду: у неё одна нога тут, другая там, вот и не заблудится — пусть спросит у папаши, где его дочь.
   — Точно! А ну быстро позвать сюда Ириду!
    Радуга не заставила себя долго ждать.
   — Хайре, мой повелитель!
   — Хайре, хайре. Слушай, девочка, ты случайно не знаешь, где Европа?
   — Какая? Та, что...
   — Да любая, хоть та, хоть эта.
   — Не знаю.
   — Тогда, слышь, слетай к Агенору, узнай, где его дочь, а?
   — А она что, пропала?
   — А то!
   — Странно...
   — Что странно?
   — Я её вчера видела.
   — Вчера её все видели.
   — Постойте-постойте... кажется... о ней что-то упоминала Эос... ну да... Эос... я внимания тогда не обратила... мало ли кому что приснится...
   — Так-так-так-так! А ну — чего тебе там наговорила эта сплетница?
   — Сейчас... Сейчас... Ага. Эос встретила Европу сегодня утром, рано-рано, ещё до того, как Гелиос выехал на своей колеснице. "Чего не спишь, красавица?" — спросила она у неё. А та ей: "Сон мне плохой приснился". — "Какой такой сон?" — "А такой, — отвечает, — увидала я, что три женщины — Азия, Африка и ещё какая-то, лица не разобрала, сражаются за меня. Каждая из них хотела мною обладать".
   — Ну прямь лесбиянки, — буркнул Зевс.
   — "Первой, — продолжила Ирида, — сдалась Африка. Но и Азия тоже была побеждена. И забрала меня та, третья. А кто — не знаю. В страхе проснулась и думаю: что за ужасный сон мне приснился?" — так ответила Утренней Заре Европа.
   — Так вот оно что... — многозначительно прогудел Зевс. — Вот кто, значит, Европу уволок.
   — Кто?
   — Кто-кто... Америка, конечно. Я давно замечал — у них какие-то шашни. Демоны! Придётся вести переговоры. Кто там главный?
   — Где?
   — В Америке.
   — В Америке?
   — Ну да.
   — Буш, — отозвалась Гера.
   — Какой Буш?
   — Младший.
   — Ты что, презренная, осквернить меня хочешь? — взбесился Зевс. — Это я! Я! И буду разговаривать с каким-то смертным? Кто у них там главный бог?
   — А у них нет главного, они всех признают.
   — И нас?
   — Нет. Нас не признают.
   — Подлые янки... Так с кем там разговаривать?
   — Наверное, с Баксом. Он у них вообще-то за главного.
   — Да, докатились... Я! Зевс! Вынужден вести переговоры с какой-то зелёной драхмой! Ладно... Есть с ними связь?
   — Сейчас... Какой там номер? Так... ноль-ноль... зуммер есть... четыре... семь... девять... два... Так... гудок идёт... О! Ответили! Алё! Это кто? Передаю трубку Зевсу.
   — Алё! — закричал Зевс. — Это Зевс! Да-да, Зевс! Что это вы там себе позволяете! Тиранию тут устроили, понимаешь! Я вам покажу диктаторские замашки! Что-что?.. Что это у вас за лексикон?.. Это вы мне?.. Как в чём дело? Где Европа?.. Вчера мы её тоже видели. Вы её спёрли?.. Нет?.. А кто?.. Не знаете? А кто знает?.. Я?.. Я знаю?.. Я спёр? Да вы что — она ведь и так моя!.. Была моя да сплыла? Ах, мать вашу... Бык украл?.. Я — бык?.. Да я вам... Что?.. Куда-куда? Алё!.. Алё!..
    Зевс грохнул кулаком по столу и швырнул в окно молнию:
   — Сволочи!
   — А я тебе говорила — это ты её украл, — отозвалась Гера.
   — Да на кой она мне?
   — На кой, на кой... А то не знаешь.
   — Ирида! А ну мотай к Агенору!
   — Я уже слетала, пока вы с Америкой разговаривали.
   — Ну и? Там она?
   — Нет.
   — А где?
   — В общем, так просили передать: последними её видели сидонские девы. Они с ней в лесу цветы собирали — нарциссы, крокусы, фиалки там всякие. Сделали из цветов икебану и стали водить хоровод. А тут глядь — бык какой-то. Шерсть золотом сверкает, во лбу — звезда, рога месяцем... Подошёл тот бык к Европе и начал ей руки лизать. А потом улёгся, как бы предлагая на него сесть. Ну, Европа и села. А он вдруг вскочил! И как помчится к морю! Бросился в волны и поплыл дельфином. Только их и видели.
   — Куда поплыл?
   — А Хаос его знает.
   — Час от часу не легче.
   — Классически по Сократу: "Я знаю, что ничего не знаю", — съязвил Гермес.
   — Что значит "ничего не знаю"? — громыхнул Зевс. — Тут и знать нечего...
    Раздался телефонный звонок. К аппарату подошла Ирида.
   — Приёмная! Кто? Господа! Это Европа!
   — О-о-о-о!
   — Дай сюда трубку! — взревел Зевс.
   — Мой повелитель, она требует, чтобы я включила громкоговоритель, так, чтобы всем её было слышно.
   — Она ещё что-то требует? У кого?! У меня?! Утоплю, как Атлантиду! В козу превращу! В курицу! В сколопендру!
   — И чего этим добьешься? — съязвила Гера, взяла трубку и переключила аппарат в режим громкоговорителя: — Говори, Европа, тебя все слышат.
   — Мне передали, что вы меня ищите.
   — Ты где была? — рявкнул, хотя и не так гулко, Зевс.
   — А я и сейчас там. А где — не скажу.
   — Как не скажешь?
   — А так. Достали вы меня.
   — Кто достал?
   — Кто, кто... не скажу.
   — Европочка, миленькая, — взяла инициативу Гера, — расскажи, кто тебя обидел.
   — Да кто-кто... Кто-то. Он ко мне давно пристаёт: "Эрот, — говорит, — пронзил своей подлой стрелой моё ранимое сердце. Хочу тебя, хочу, и всё тут". Я, может быть, и согласилась бы, да только ухаживал он за мной, как варвар. Ну, я его вчера снова отвергла. А он: "Дам тебе оружия немеряно!" А на кой оно мне? И так Арес как забредёт, так и война. Тогда тот: "Дам тебе нефти невиданно!" А я ему: "Спасибо, мне её Азия поставляет". Затем тот господин совсем с ума съехал. "Дам тебе, — говорит, — пятьдесят миллионов киммерийцев". Батюшки! Мне только их не хватало! Сбежала я от него и пошла с сидонскими девами цветы собирать — нарциссы, крокусы, фиалки там всякие. Поставили мы букет в алмазную корзинку и стали водить хоровод. А тут гляжу — бык какой-то. Шерсть золотом, во лбу — звезда, рога месяцем... Подошёл он ко мне, ласкаться начал. Я сразу догадалась, кто это. "Ну, — думаю, — раз он по-человечески, почему бы и нет..."
    Гермес многозначительно хмыкнул:
   — Ну ты даёшь...
   — Молчать! — громыхнул Зевс, — я не потерплю на Олимпе порносных сплетен!
   — Нет уж, — вмешалась Гера, — это не порносные сплетни, а легенды и мифы Древней Греции. Продолжай, девочка, продолжай.
   — Да что тут продолжать: потёрся тот бык, полизал мне руки, а затем улёгся, как бы предлагая на себя сесть. Ну я и села. А он как прыгнет! Как помчится к морю! Бросился в волны и поплыл. Брызги... нереиды витают... Сам Посейдон мчится на колеснице, трезубцем ровняет ему путь. "Ладно, — думаю, — значит, так сказано". Геката как-то предсказывала: привезёт он меня на Крит, стану я ему там женой и рожу трёх сыновей — Миноса, Радаманфа и Сарпедана".
   — Сарпедона, — поправил её Аполлон.
   — Да-да, Сарпедона, Сарпедона.
   — Дона Пэдро, — снова хмыкнул Гермес.
   — Ну и? — спросила Гера.
   — Не беспокойтесь, уважаемая богиня, ваше благочестие не пострадало.
   — Прекратить! — взревел Зевс.
   — Нет уж! Продолжай, девочка, продолжай.
   — Да что тут продолжать... Показался вдали Крит. Доплыл бык до него и мы вышли на берег. Бык и говорит: "Облика моего ты видеть не должна, а потому образ сей безобразный я с себя сброшу лишь в пещере. Пойдём". — "Ну, пойдём", — отвечаю. Вошли мы в пещеру, а там всё уже приготовлено — шкуры, амброзия, благовония всякие. Ну, в общем... это всё.
   — Во! — поднял палец Зевс.
   — Нет, не всё! — стукнула ногой Гера. — Рассказывай.
   — Точно, точно всё, — ответила Европа, — ни Миноса, ни Радоманфа, ни Сарпедона у него не получилось. Наверное, пока плыл, силы все истратил. Взбесился он, бросил меня и ушёл. Даже не попрощался.
   — По-английски, — хихикнул Гермес.
   — Да, старый... амброзия до добра не доводит, — вздохнула Гера.
   — А с чего ты взяла, что это был я? — поднял брови Зевс.
   — А кто ж ещё?
   — Может Арес... может Уран... или Гермафродит там какой...
   — Во-во, Гермафродит, Гермафродит, именно он. Европа, — снова обратилась к ней Гера, — слышь? Возвращайся, а?
   — Не хочу.
   — Мы всё для тебя сделаем, возвращайся.
    Было слышно, как Европа вздохнула.
   — А не будете мне подсовывать пятьдесят миллионов киммерийских рабов?
   — Не! Никогда!
   — Ну так я уже здесь.
    Боги бросились к окнам: на своём обычном месте — от Атлантики до Киммерийского царства — возлежала красавица Европа.
    Спектакль окончился.
    Аудитория подняла такой грохот, что Генри чуть было не проснулся: театр утонул в свисте, возгласах, топоте ног... Граждане забросали скене азалиями, оболами, драхмами...
    Когда шум стих, с орхестра выпорхнули аккорды — это играл Аполлон: в руках он держал кифару, а плечи его обогнула тонкая проволока с сирингой — флейтой из бамбуковых дудочек. Флейта запела голосом соловья:
    Трррииильльльльльль — тили - тили — Чиви-чиви - чиви-чиви - чиви-чиви - чиви-чиви — Трльё - трльё...
   Из-за кулис вышла Европа. Да! Это была Филомина! Девушка закружилась... закружилась... повела руками... словно собирая цветы...
   Вдруг флейта задрожала! Кифара встревожились!
    К Европе направился Зевс.
    Она не испугалась — улыбнулась и протянула к нему свои руки.
    Музыка стала спокойней.
    Но тут Зевс выхватил из колчана огромный, как меч, фаллос, взмахнул им над головой и бросился на танцовщицу.
    Смятенно заныла кифара, флейта запела фальцетом...
    А Европа залилась звонким смехом: в её руках, откуда ни возьмись появилась эгида — щит с изображением того, что праматерь Кибела дала только женщине.
    Удары меча-фаллоса посыпались на Европу! Она подставила под них свою эгиду — и было непонятно, что означает этот танец: то ли эротии бога достигают цели, то ли красавица надёжно от них защищена.
    Лира окутала театр лёгким свингом... Скрипка Стефана Граппелли перешла на гершвинский "Summertime"... И Генри понял, что его душа вернулась из царства Гипноса в благость и беспечность прозрачного альпийского утра.

14. Пандора, Борисфен, открытая книга

3 июня, понедельник.

    Аромату свежесваренного кофе кухня показалась слишком тесной — он выглянул в коридор, прокрался в спальню и, прикоснувшись к спящей красавице, нечаянно её разбудил.
    Оксана открыла глаза — июньское солнце набросало в комнату уйму прозрачных жёлтых бабочек. Утренний ветерок, вероятно ревнуя, отогнал от девушки запах кофе, но тот, немного поколебавшись, снова окутал её близостью и, не спросив разрешения, поцеловал в носик.
    В дверь постучали.
   — Миледи, good morning! — услыхала она голос Генри. — Не желаете ли начать сей чудный день с чашечки мавританского кофе?
    Девушка не ответила.
   — О да, принцесса, не смею вас тревожить. Лишь дайте знать, когда прийти к вам в услуженье.
    Оксана немного подумала...
   — Сэр! Можете вкатиться!
   — О леди! Что я слышу?! — раздался голос по ту сторону двери, — Вы не отвергли мой порыв!
    Генри толкнул ногой дверь и вошёл в спальню — в руках он держал поднос с кофе, конфетами, мандаринами... — На секунду замер — и изящно опустил поднос на столик у кровати:
   — Принцесса! Позвольте с вами разделить сей скромный завтрак!
    Оксана вытащила из под одеяла руки. Затем приподнялась — и одеяло сползло к её талии. Генри замер: девушка не намерена была скрывать свою грудь — небольшую, совершенно белую, так похожую и так непохожую на все остальные, с двумя крохотными розовыми сосками.
    Она потянулась:
   — Сэр! Подайте мне халат и подите прочь.
   — О да, моя королева... Твоих персей огонь неволи лишь поманил...
   — ...и отфутболил, — зевнула девушка. — Ну? Ты ещё долго будешь тут стихи сочинять?
    Генри попятился, вышел, уже в коридоре вспомнил, что забыл подать гостье халат, но снова входить к ней не осмелился.
    Оксана вынесла поднос в гостиную:
   — Чего нос повесил? Не ожидал?
   — Не ожидал, что у тебя такая умопомрачительная грудь.
   — У меня всё умопомрачительное, — она поставила поднос на стол, села в кресло и поправила полу халата. — Так же, как и ты, на меня вчера один мужик пялился. Только для него это кончилось печально. Созерцая прекрасное, увечие получил.
   — Не понял. Как это? Где?
   — Ну, я была в спальне... — в глазах Оксаны запрыгали бесики, — а он на меня пялился.
   — Но... ты же сказала, что с Джованни...
   — Это был не твой Джованни.
   — А кто?
   — Откуда я знаю? — засмеялась девушка. — Ладно, не мучайся, расскажу. Выглядываю в окно, гляжу — по улице чешет какой-то мужик. Сосредоточенный такой, весь в думах... Ну, я за ним наблюдаю. А он вдруг поднял голову и увидел меня. Я на него таращусь — он на меня. Смотрит... смотрит — и дальше чешет. А потом — как треснется головой об столб! Я чуть с окна не вывалилась. Мне его, бедненького, так стало жалко...
   — Красота требует жертв. А с другой стороны — он лоб себе разнёс, а тебе смешно.
   — Не-е-е, не разнёс. Он его ладошкой потёр и дальше потёпал.
   — Пей кофе, а то остынет.
    Оксана, отпила глоточек и потянулась к конфетам:
   — Ой! "Рафаэлло"! Мои любимые!
   — Я знаю.
   — Врёшь.
   — Я, мадмуазель, не вру ни-ко-гда.
   — Тогда откуда ты знаешь, что это мои любимые?
   — Ты их в Вене в автобусе уплетала.
   — Ну?! Заметил же...
   — Такая у меня профессия — замечать, — ответил журналист.
    Оксана отпила глоточек кофе.
   — Ну, сэр, что со мной будем делать?
   — Оргия! Оргия! — предложил попугай.
   — Всё, что прикажите, мадмуазель, — ответил Генри, — и, ради бога, извините за невоспитанность мою птицу.
   — Да-да, понимаю, тяжёлое детство...
   — И трагическая юность. Но вернёмся к нашим овечкам. Принцесса! У меня хорошие новости!
   — Да?
   — Радуйтесь! Вы спасены!
   — Интересно, кто же это меня спас, пока я спала?
   — Пока никто.
   — Слушай, Генри, ты никогда кондуктором не работал?
   — Кондуктором?
   — Что ты мне извилины компостируешь?
   — Объясняю. Лёг я вчера и начал думать, как можно тебе помочь. Всё думал, думал... но так ничего и не придумал. Потом: "Дай, — говорю себе, — помедитирую". Только начал погружаться в прошлое — в Древнюю Грецию — и уснул.
   — И приснилась тебе гетера.
   — И приснился мне спектакль.
   — В-котором-ты-играл-храброго-Одиссея.
   — Так, если будешь паясничать...
    Оксана засмеялась:
   — Ну-ну, рассказывай, рассказывай, не буду.
   — Так вот, в том спектакле ты играла Европу.
   — Ого! Надо же... И что?
   — Ну, там всякие вещи происходили... В общем, тебя хотел изнасиловать Зевс.
   — О-о-о-о!
   — Он гонялся за тобой с деревянным фаллосом и размахивал им, как мечём. Всё пытался тебя...
   — Трахнуть.
   — Во-во.
   — А почему с деревянным?
   — Ну, это же аллегорично.
   — А я что?
   — А ты от его меча...
   — Фаллоса...
   — Ну, фаллоса, отбивалась щитом с изображением этой... как её...
   — Может быть, свиньи?
   — Я же просил не паясничать! Не свиньи. Того, ну... что вы показываете врачу-генитологу.
   — Гинекологу, — хихикнула девушка.
   — Во-во, ему, и больше никому. Так вот, вы с Зевсом пляшете, а Аполлон играет на флейте. И звуки его флейты такие, будто птицы поют.
   — И какое всё это имеет отношение к Оксане Сребринке?
   — А вот какое: вчера у меня был эфир с Джованни Дель Пьеро.
   — Ну и?
   — Тема прошла "на ура", и мы решили сделать с ним ещё одну передачу.
   — Пока не понимаю, при чём здесь я.
   — Что ж тут не понять?! Ты в этой передаче тоже будешь участвовать!
   — Да? Интересно... А на чём я буду играть?
   — Тебе нужно придумать на музыку Дель Пьеро какую-нибудь сумасшедшую хореографию.
   — А у твоего итальянца есть "Танец с саблями" Хачатуряна? Мы его переделаем на "Танец с фаллосами" Дель Пьеро, да?
   — Ну, это тебе решать, с чем танцевать — с саблями, сковородками или фаллосами. Ну что, как идея?
   — Блеск! Потрясающе! Гениально! Только... ни фига не выйдет.
   — Почему?
   — Потому что у меня виза кончается.
   — Ах да... виза...
    Оксана потянулась за сигаретой. Генри поднёс ей зажигалку и закурил сам.
    Было слышно, как попугай уговаривал своё отражение в зеркале:
   — Тр-р-р-р-! Хай! Это автоответчик! Оставьте сообщение! Оставьте сообщение!
   Генри добавил в чашечки кофе.
   — Слушай, что нужно для того, чтобы продлить твою визу?
   — Приглашение. А лучше контракт.
   — Контракт? Какие проблемы? Завтра пойдём к моему директору и подпишем с тобой контракт. Заодно и аванс получишь. Правда, небольшой, но на жизнь хватит.
   — А директор согласится?
   — После вчерашнего эфира он согласится на что угодно, даже на контракт с попугаем.
   — А где я буду жить?
   — Можешь здесь, можешь снять квартиру, я помогу.
   — А моего аванса хватит, чтобы её оплатить?
   — Вполне.
   — Заманчиво... чёрт... И когда передача?
   — Так... сейчас июнь... на июль у нас тема есть... в августе отпуск. Остаётся сентябрь. Погоди, сейчас гляну... так... сентябрь... второе воскресенье — это будет... восьмого. Решайся! Если всё пройдёт удачно, девятого сентября ты проснёшься знаменитой! И любой театр будет счастлив тебя взять в свою труппу.
    Оксана достала сигарету... поднесла её к губам... и, так и не прикурив, "затушила" об пепельницу.
   — Всё бы ничего... только...
   — Только — что?
   — Видишь ли, я не хореограф и танцы придумывать не умею.
   — В таком случае, кроме билета домой мне тебе предложить нечего.
   — И ещё: то, о чём ты говоришь, должно быть в модерне, а я балерина классическая.
   — А вас этому модерну что, разве не учили?
   — Это разные вещи. Хотя... в Монте Карло я работала в модерне.
   — А "Кармина Бурана" — разве классика?
   — Неоклассика, посрединке между классикой и модерном.
   — Ну и?
   — Ой, не знаю, Генри, не знаю...
   — Так. Вот тебе кассета с птичками Джо, выбери что-нибудь минут на пятнадцать-двадцать. Этого будет достаточно.
   — А ты знаешь — Циммерман мне предложил посещать его балетный класс! Там я смогу поддерживать форму.
   — Хитёр жук — взять не взял, а глаз на тебя положил.
   — Слушай, Ген, а если я не справлюсь? Как я верну вам аванс?
   — Ничего возвращать не нужно. Не справишься — не выпустим тебя в эфир. Ну, не получилось, бывает... Зато у тебя будет целых три месяца, чтобы найти себе в Австрии работу.
   — Да... нужно подумать... завтра я тебе отвечу... что согласна, — улыбнулась Оксана.
   — Другого выхода у тебя всё равно нет.
   — А я знаю, как определить, выйдет что-то из этой затеи или нет!
   — Ну?
   — Ты утверждаешь, что те люди, кого мы встречаем в этой жизни, были и в других наших жизнях, да?
   — Ну не все, только ключевые фигуры.
   — Так. Если после передачи с твоим Джованни я проснусь знаменитой, значит, он для меня ключевая фигура?
   — Выходит, что так.
   — Так вот: а он там, в твоих реинкарнациях, в Древней Греции для Филомины Веги ключевая фигура?
   — Хороший вопрос... В общем... нет. Его там вообще не было. Никого, кто хоть немного бы его напоминал.
   — Ну вот видишь... Значит ничего из этого не получится.
   — Позволь-позволь, есть один нюанс: события той жизни текут параллельно с этой.
   — Ну и что?
   — Так ведь ты же с Джованни в этой жизни пока не встречалась! Поэтому его нет и в той! Откуда же я знаю, кто для тебя станет ключевой фигурой? И здесь и там?
    Оксана потянулась к сигаретам. Прикурила, и, как-то неуклюже бросила на стол зажигалку.
   — Забавно, забавно... Ну, а разве ты не можешь посмотреть в той жизни, чего там будет дальше?
   — Нет. Мне почему-то удаётся зацепиться только за один слой — всегда один и тот же. И только за один год — третий год 69-й Олимпиады.
   — Тогда ты был, кажется, солдатом?
   — Гоплитом, стратегом священного отряда фаланги Ахилла.
   — А я, если не ошибаюсь, гетерой?
   — Ну, Филомина — не обычная гетера, а первая жрица храма Афродиты.
   — А она какая была, эта жрица? Расскажи...
   — У неё длинные светлые волосы, красивый голос, твоя фигура...
   — Так всё же, она проститутка или нет?
   — Как тебе сказать... Гетеру, как в наше время проститутку, мог взять любой мужчина, даже раб, если у него для этого, конечно, были деньги. Жрицу — Нет. Она выбирала. Но быть гетерой не считалось зазорным. Наоборот — престижным! Многие родители сами отдавали дочерей в храмы Любви. Тройная выгода: девушка там обучалась искусству быть женщиной, зарабатывала приданое и находила себе мужа — богатая и опытная, она тем более желанна. Для греков секс был таким же естественным, как дыхание. Но секс именно с гетерой, или бывшей гетерой — всех остальных они считали чем-то вроде барокамер для вынашивания детей.
   — Дикость какая-то.
   — Согласен. При всей их культуре к жёнам они относились как к прислуге.
   — Но ведь женщина могла завести себе любовника?
   — Трудно было — из дому они выходили разве что на базар. Ни в театр, ни на городские собрания, ни даже к подружке нельзя было.
   — Ужасть.
   — Кроме того, в некоторых городах существовало правило: если замужнюю женщину застукивали с любовником — ей грозила смертная казнь.
   — За что?
   — Да так, чтоб другим не повадно было. Но внимание! Думаешь, это их сдерживало? Как бы не так! Страсть к измене у вас в крови.
   — А у вас?
   — Увы, и у нас. Кстати, любовника тоже могли приговорить к смерти.
   — И его? Почему же он тогда соглашался?
   — Существовало неписаное правило: если к тебе обратилась вожделеющая женщина — отказывать запрещено! Иначе Афродита строго покарает. Заколет кинжалом.
   — А вот это правильно. Постой-постой... я что-то об этом читала... ну да, в газете — на каком-то острове нашли храм Афродиты, а в нём куча человеческих костей.
   — Прямо в храме?
   — Ну да, там приносились человеческие жертвы. Наверное, это приговорённые за измену. А может те, кого заколола Афродита?
   — Странно... И где находится этот остров?
   — Не помню, кажется где-то под Одессой. Как, ты говорил, название города?
   — Борисфен.
   — Ну да! Борисфен! Он! Я ещё удивилась: Борисфен — старое название Днепра, и город назывался так же.
   — Хм-м-м... Что-то здесь не так. В Борисфене нравы были мягче, чем в других городах — за любовь там не убивали. На острове был культ Афродиты. И даже существовал обычай: любая женщина, в том числе и замужняя, раз в год должна отдаться незнакомому мужчине. Это происходило в средине лета, на празднике Трёх Богинь — в этот день они устраивали оргию.
   — Может, тогда они и приносили в жертву парочку импотентов?
   — Чушь.
   — А ты на этом празднике был? В своих реинкарнациях?
   — Ещё нет.
   — Так откуда ты всё знаешь?
   — Ну, не всё. Постой-постой...
   — Что?
   — Надпись.
   — Какая надпись?
   — На портике храма Афродиты: "Чти Зевса — не боле Демона, но Эрос — паче Смерти".
   — Выходит, они поклонялись смерти?
   — "Эрос паче смерти"... Да нет, всё-таки Афродите и Эросу. Но при чём здесь смерть?
   — Слышь, Ген, а зачем замужняя женщина раз в год должна была... это... с незнакомым мужчиной?
   — Во-первых это был какой-то ритуал в честь урожая, а во-вторых, чтобы укрепить брак.
   — Что-что??? — глаза Оксаны округлились. — Укрепит брак?
   — Конечно. Греческая женщина всю жизнь сидела на привязи. Так?
   — Ну?
   — А греки считали, что эротическое любопытство заложено в человеке Богами. Как в мужчине, так и в женщине. И поэтому раз в год они давали возможность женщине выпустить пар — познать кого-либо, кроме супруга. В этот день она отвязывалась по полной программе и в остальные дни об измене не помышляла. Исключения, конечно, были, но редко.
   — Мудро. Но ведь мужчины тоже отвязывались, почему же они целый год продолжали бегать по девочкам?
   — Видишь ли, гетеры, а тем более жрицы владели секретом Афродиты.
   — А это ещё что такое?
   — Тайное искусство любви. Это как наркотик: раз попробовал — и "засел на иглу".
   — Ой! Расскажи! Расскажи! Как это?
   — Не знаю — я со жрицей никогда не был. Я хотел только тебя... но ты мне отказывала. Да и... дорогие вы... жрицы...
   — А ты считаешь, что можно быть счастливым с женщиной, которую удалось отхватить по дешёвке?
   — Хм...
   — Давай-давай, рассказывай секрет.
   — Я же тебе сказал — я его не знаю. Его знаешь ты. В конце концов, кто был жрицей?
   — Не-е-е, я не знаю.
   — Тебе просто нужно его вспомнить.
   — Ну ты же там был с гетерой?
   — С гетерой да, но это совсем не то.
   — Так спустись в свою реинкарнацию и возьми какую-нибудь жрицу. Или платить ей жаба давит?
   — А если я "засяду на иглу"?
   — Научишь этому секрету парочку австрийских фрау, будешь с ними "сидеть на игле".
    Журналист отвёл взгляд... взял чашечку... но кофе там уже не было.
   — А хочешь, мы проникнем в Борисфен вместе?
   — Ты что, серьёзно? Разве это возможно? Я ведь не умею это, реинкарнироваться.
   — Так я тебя научу.
   — Ой! Гена! Давай прямо сейчас!
   — Нет, сейчас не получится.
   — Почему?
   — Ну, тебе сначала необходимо проникнуть куда-нибудь недалеко, затем нужно освоить как отличать фантазию от Действительности... И потом — в следующее воскресенье наступит Гекатомбеон — месяц, в первый день которого они устраивали праздник Трёх Богинь.
   — Так ведь сейчас только июнь? А в газетах писали, что этот праздник в средине лета — 15 июля.
   — Всё верно. Только за две с половиной тысячи лет Земля отстала от Времени и при погружении это нужно учитывать.
   — Значит, через две недели мы полетим в Древнюю Грецию? Здорово! Здорово! Здорово! — запрыгала девушка.
   — Но... я должен тебя предупредить.
   — Предупреждай.
   — Это опасно.
   — Я могу умереть?
   — Не исключено. Видишь ли, секрет Афродиты не даётся бесплатно. Он — в ящике Пандоры.
   — Пандоры?
   — Да.
   — В ящике, приносящем несчастья?
   — Не совсем так. Зевс, разгневанный на людей за то, что они пользуются похищенным у богов огнём, и решил им отомстить. Для этого он приказал Гефесту изваять красивую девушку и выковать для неё ларчик. А всем богам положить в тот ларчик какой-нибудь подарок. Отсюда и имя: Пан-Дора, то есть "всеми одарённая". Коварный Зевс догадывался, что боги ничего путного туда не положит — по его замыслу красавица должна была нести людям соблазны и несчастья. Так и вышло: Гермес положил в ящик хитрость, Афина — ненависть, Аполлон — безумие, Арес — страх, Плуто — обман, Аид — смерть, Эрот — измену. И лишь жена Эрота — Психея положила туда надежду, а Афродита — свой секрет. И вот Пандора всем, кого встречала на пути — и мужчинам, и женщинам предлагала этот ларчик открыть и узнать секрет Афродиты. Редко кто соглашался... Зачем? Люди знали, что вместе с секретом оттуда выскочит какое-либо несчастье. "Как-нибудь обойдёмся", — считали они и так и жили своей серой, будничной жизнью. А несчастья на них всё равно откуда-то падали. Однако те, кто ларчик открыть не побоялся, становились людьми особенными — они узнавали секрет Афродиты! И если кто с таким человеком хоть раз был близок, затем уже не мог полюбить никого другого. Вот потому мужчины, как ты говоришь, и бегали по девочкам — те умели их к себе приворожить. Остальные им казались бесцветными.
   — Бедненькие, они же в них влюблялись...
   — Конечно. Ящик Пандоры!
   — А как же несчастья?
   — Смерть выскакивает оттуда редко. А остальные напасти... Главное — на них не зацикливаться. Тогда они обижаются и улетают к тем, кто их ждёт.
   — Что ж, я согласна.
   — Что согласна?
   — Согласна открыть этот ящик.
   — Раз так...
    Генри чуть наклонил голову и внимательно посмотрел на девушку.
   — Оксана...
   — Что?
   — Будь там, на празднике, моей жрицей.
   — Да? А какая разница, что я сейчас отвечу? Мы же не можем повлиять на прошлое.
   — Можем.
   — Как это?
   — Не знаю, смогу ли тебе объяснить...
   — Конечно, я же дура.
   — Нет, что ты. Хорошо, попробую. Видишь ли, вокруг Земли существует так называемое торсионное поле. В нём, как в памяти гигантского компьютера, содержится информация обо всём, что когда-либо было, есть и будет. Для этого поля не существует преград — оно не только вокруг Земли, оно пронизывает её всю, пронизывает каждого человека. Реинкарнация — это умение подключиться к резонансу этого поля и увидеть, услышать, почувствовать свои Жизни. Это как Интернет. Или как радио — настраиваешься на свою волну и узнаёшь что с тобой уже было. Можно узнать и что будет, но это гораздо сложнее.
   — Ты умеешь?
   — Нет. Но есть люди, кто знает, как это делается. Так вот. В торсионном поле нет таких понятий, как прошлое, настоящее и будущее — всё протекает как бы одновременно. Поэтому то, что мы уже сделали в прошлом, мы делаем и сейчас. Только на другом витке. Как мы поступали тогда, так же поступаем и сейчас. И наоборот. Это значит, что если мы с тобой сегодня, 3 июня 2002 года, о чём-либо договариваемся, то мы — Мастор, сын Берта, и Филомина Вега — о том же договариваемся 18-го дня месяца Таргелиона 502 года до рождества Христова. Из будущего мы руководим прошлым. А из прошлого настоящим.
   — Надо же... А если я не соглашусь быть твоей жрицей?
   — А ты уже согласилась. Иначе я бы тебе не стал предлагать.
   — Не слишком ли ты самоуверен? Ты же сказал, что не ясновидящий?
   — Чтобы знать будущее, не обязательно быть пророком. Надо просто уметь наблюдать.
   — И как это ты определил, что я согласилась быть твоей жрицей?
   — По пепельнице.
   — По чём, по чём?
   — Да-да, по пепельнице. Обрати внимание: она стоит перед тобой.
   — Ну, стоит, и что?
   — А ты сбрасываешь пепел куда? В мою. Для этого тянешься ко мне через стол...
   — У-у-у-у, психолог... А не кажется ли тебе, что ты для меня... это... Сколько тебе лет? Ну сколько? Сколько? Мне недавно исполнилось двадцать три.
   — А мне, если смотреть на это аллегорично, не так давно исполнилось тридцать девять.
   — Во-во. Не так давно. Лет двести назад. Тебе ещё ой как нужно постараться, чтобы я в тебе разглядела любовника, папочка!
   — А если не разглядишь, как же тогда наша реинкарнация?
   — А ты постарайся, постарайся, — засмеялась девушка, — и готовь для жрицы деньги. Да побольше!
   — Драхма! Драхма! — раздалось из клетки.
   — Спасибо, Гефа, что напомнил: деньжат девушке я подброшу в любом случае.
    Генри достал несколько купюр и положил их на стол. Оксана подняла брови:
   — Это ещё что?
   — Так, на мелкие расходы. Пока не получишь аванс. Захочешь — отдашь.
   — Я отдам обязательно.
   — А... брось. Мелочи. И вообще... думаю, отдавать деньги не в твоём стиле.
   — С чего ты взял?
   — Я тебя знаю гораздо лучше, чем тебе кажется.
   — Откуда?
   — Я умею читать людей. Чтобы узнать человека, мне достаточно одного взгляда.
   — Ерунда. Первый взгляд всегда обманчив.
   — А я не смотрю. Я как бы сканирую.
   — Как это?
   — Ну, не могу же я тебя обучить всему сразу.
   — Тогда просканируй меня. Только вслух.
   — Хорошо.
   — Мне раздеться? — ухмыльнулась Оксана.
   — Нет, я и так вижу.
   — Ой! — девушка запахнула халатик.
   — Ну, в психологическом смысле.
   — А... — собеседница скорчила рожицу,— тогда сканируй меня в психологическом смысле.
   — О'кей. Начнём с того, что внешне ты похожа на Афродиту. Но в отличии от неё блондинка ты не натуральная.
   — Ну и что?
   — А то, что этот цвет ты выбрала не случайно: со своим естественными волосами ты кто? Мышка. А так — свет! Блеск! "Всё внимание на меня! Я примадонна! Принцесса! Королева!" И это обязывает тебя быть центром внимания. И у тебя это хорошо получается. А когда нет — ты выбрасываешь какие-нибудь безумные номера, за которые потом приходится расплачиваться. Я прав?
   — То, что я приехала в Зальцбург, тоже безумный номер?
   — Конечно. Так способна приехать только сумасшедшая.
   — Могу и уехать.
   — Не-а, не можешь.
   — Думаешь, ты своей передачей меня так уж и приворожил?
   — Боже упаси. Просто, если бы ты уехала сейчас, это было бы логично: на работу не взяли, то, что я тебе предложил, — не потянешь... Я ведь и сам это понимаю. Любая другая, окажись на твоём месте, уже давно бы была на вокзале. А ты — ты исчезаешь только тогда, когда от тебя этого меньше всего ожидают, когда это не вписывается ни в какие рамки, ни в какие правила. Иначе тебе не интересно.
    Оксана засмеялась.
   — А ты прав.
   — О'кей, пошли дальше. По системе "Инь-Ян" ты девушка Ян: энергичная, стремительная, живая. Тебе нравится ввязываться в авантюры, вечно куда-то спешить, кому-то звонить, ты обещаешь и тут же забываешь, можешь где-то сутками пропадать, можешь назанимать денег и тут же пустить их на ветер...
   — Всё так плохо?
   — Разве это плохо? Наоборот! Здорово! Ты горишь, как комета! Как бенгальский огонь! Люди к тебе тянутся! А подойдут поближе, глядь — и глаза у тебя озёра, и кожа бархат. Да ещё и эксгибиционистка!
   — Что, до сих пор не оклемался? — засмеялась Оксана.
   — Ты артистка от Бога. Обрати внимание, как ты сидишь.
   — Как?
   — Как бабочка на цветке: крылышки туда-сюда, туда-сюда... Ты играешь, ты на сцене всегда и везде. Ты способна играть во что угодно — в любовь, дружбу, ненависть, верность, измену... Даже в самоубийство. К счастью, всего лишь играть. Но ведь игра — это ложь. Тебя мама часто наказывала за враньё?
   — А я никогда не вру. Всё, что я выдумываю, — чистая правда.
   — Во-во.
   — А можешь угадать, какая я в постели?
   — А вот это не могу. Я уже столько раз прокалывался... Никогда по внешнему виду не скажешь, знает женщина секрет Афродиты или нет — незаметная, как дверь в казёный офис, скромница может такое вытворить... А секс-бомбу обхаживаешь, обхаживаешь, прорву времени на неё изведёшь, а как до дела дойдёт...
    Генри махнул рукой.
   — Так что не знаю, — продолжил он. — Единственное, в чём я уверен: если ты в кого-нибудь влюбишься — пропал человек. Ты ему отдашь себя всю, но и его всего слопаешь. Наполовину у тебя не бывает.
   — Круто, — улыбнулась девушка.
   — Могу ли я от комплиментов перейти к другой стороне твоей натуры?
   — Слушай, ты мне здесь наговорил столько гадостей. Это, оказывается, были комплименты?
   — Тогда молчу.
   — Давай-давай.
   — Не обидишься?
   — Попробую.
   — Нет, так не устраивает.
   — А как?
   — Пообещай, что не обидишься.
   — Обещаю. Но я ведь пообещаю и тут же забуду, да?
   — Серьёзно пообещай.
   — Серьёзно обещаю.
   — Хорошо. Видишь ли, у тебя, как у нормальной балерины, уже начал формироваться комплекс величия — ты так это чуть свысока взираешь на людей. Они для тебя, особенно мужчины, не более чем толпа, разменные монеты. Ты уверена, что рождена для рыцаря на белом коне. А найдёшь такого — и в любой момент, не задумываясь, сбежишь к рыцарю на белом "Мерседесе".
   — Я рождена для балета.
   — Одно другому не мешает.
   — По-моему, это разные вещи. Ладно. Ты закончил?
   — Конечно, нет. Ты бесконечна, как свет, бездонна, как ночь, безрассудочна, как шизофрения, легка, как бабочка, и тяжела, как "Титаник". Только такая женщина, как ты, может держать в повиновении зал, питать его своей энергией, вызывать восторг и слёзы.
   — У, как чешешь красиво... Только всё это фигня — от зала я сама подпитываюсь. Ты себе не представляешь, какой это кайф: тысячи глаз ловят каждое твоё движение! Каждый поворот головы! А я — захочу — и даже на них не посмотрю, захочу — и всем им отдамся.
   — За это они тебя и любят.
   — Знаю. А в солистки я попала по блату.
   — Как это?
   — Как-как... Что дурачком прикидываешься? Знакомый у меня был — замминистра иностранных дел. Оказались мы с ним как-то на дачке у одного оч-чень влиятельного господина... А что дальше, сам догадайся.
   — Гетера! Гетера! — вмешался попугай.
   — Гефа, не стoит судить так категорично, — заметил Генри, — хотя, карьера через постель...
   — Дорогой мой! — повысила голос девушка. — В мире, знаешь ли, слишком много таких вот "бесконечных" и "бездонных" балерин, чтобы всем нам за просто так перепало танцевать Жизель! Понял? Да и, по большому счёту, — Оксана достала сигарету, — не солистка я вовсе.
   — Как не солистка?
   — Ну, дали роль в "Чиполлино" и в "Кармине" дали. А в "Лебедином" и "Жизели" — накось выкуси!
   — Как говориться, у вас, девушка, всё ещё впереди.
   — Слушай, раз ты такой умный, а ну прикинь, чего там у меня может быть впереди? Лет, этак через несколько, а?
    Журналист закрыл глаза, вытянул вперёд руки и, имитируя жесты слепого, начал предсказывать:
   — Так... Через несколько лет... ты станешь знаменитой балериной. Я, где-нибудь в "Метраполитэн-опера"... или в "Ла Скала"... приду на твой концерт... передам тебе букетик с записочкой... а ты... выбросишь этот букет в мусорную корзину... и укатишь с каким-нибудь министром на Багамы.
   — Нет, это сейчас я на министра согласна. Когда стану знаменитой, только на президента, — засмеялась балерина.
    Она внимательно глянула на собеседника:
   — А я тоже умею как ты. Хочешь тебя проанатомирую?
   — Я весь внимание.
   — Не боишься?
   — Чего?
   — Чего? Сейчас узнаешь... Начнём с того, что ты америкашка.
   — Ну и что?
   — А то. Вы, американцы, даже если только что сдохла любимая собачка, на вопрос: "Как дела?" с оптимистической улыбкой и радужным блеском в очах обязательно ответите: "Файн!"
   — Это плохо?
   — Это фальшь.
   — Ставлю тебе двойку.
   — Что, не нравится?
   — Дело не в этом. Ты говоришь не обо мне, Генри О'Брайте, а навешиваешь ярлыки на Америку. Да, я американец. Но разве душа моя — американка?
   — Нуу... ладно, давай перейдём к душе и телу сэра Генри О'Брайта. Та-ак... руки-ноги не скрещены... выражение лица спокойное... даже после моей оплеухи... незаметно, чтобы хоть немного обиделся... и это говорит о том, что ты...
   — Уравновешенный человек.
   — И это говорит о том, что ты самоуверенный баран!
    Генри засмеялся.
   — Ты смотри! Опять не обиделся! Ну тогда получишь ещё. Так... ну-ка, ну-ка... что-то слишком ровная у тебя спина... плечи отведены назад... голова задрана... и это говорит...
   — О возвышенности натуры.
   — Нет, дорогой, о самовлюблённости. Хотя... в тебе чувствуется сила, решительность, готовность к действию... а это меня устраивает.
   — Ого! Ты делаешь успехи!
   — Молчи, сейчас говорю я. Так... взгляд...
   — Какой?
   — Как... как у спаниеля. Значит, ты собачка дружелюбная. И всё же... он какой-то у тебя... чуть сбоку... как бы... ты смотришь ушами... О! Да ты, наверное, ревнивец!
   — Не больше, чем все остальные.
   — А все остальные тоже жён побросали в Сан-Франциско? И окно вчера все остальные хотели расхлебенить? А! Вот мы тебя и поймали! Оказывается, ты, считая себя большим психологом, на самом деле ни черта в психологии не смыслишь! Он не ревнив! Ха-ха!
   — Я просто хотел попасть домой...
   — Ага, через окно. Сиди молча, а то такого наговорю, мало не покажется...
   — Слушаю.
   — Он, видите ли, слушает! Он, видите ли, слушает!!! Ну так и слушай! Посмотри-ка на себя в зеркало!
   — Что, что-то не в порядке?
   — В том-то и дело — всё слишком в порядке! Рубашечка беленькая, ни складочки на ней, брючки-стрелочки, галстучек дома напялил, одеколончик, причёсочка — всё на месте! Ну, прямо тебе "Нью-Йорк Таймс"! Да надень джинсы! Заведи себе бороду, в конце концов! Будь романтиком! Мечтателем! Авантюристом! Тогда люди и поверят, что ты со своими шизофрениками находишь общий язык. А так — умный, аж противно... Получается, что твой галстук — не более чем компенсация глубоко спрятанного чувства неполноценности и ты закомплексованный индюк.
   — Лихо. Ставлю пять, — парировал Генри.
   — Ах вот как? Тебе, я вижу, мало! Ты обращал внимание, как разговариваешь?
   — Как?
   — Как школьный учитель — ровно, чётко, безапелляционно, стремишься тут командовать. Так вот, намотай себе на галстук: мною командовать не получится! Я этого не позволяла ни родителям, ни замминистра. И тебе не позволю. Понял?
   — Бедный замминистра...
   — Бедный не бедный, а я сама себе замминистра.
   — Ладно. Хочу тебе задать тот же вопрос, что и ты мне.
   — Какой?
   — Какой я в постели?
   — А никакой.
   — Совсем-совсем?
   — Ну, ты посмотри на себя — где страсть? Где напористость? Где желание в очах? Одни намёки. В твоей спальне девка третий день мается, уж и разделась перед тобой, а ты ей что предлагаешь? "Потерпи, милая, ещё недельки две-три..." Тоже мне, Дон Хуан с Аризоны.
    Оксана засмеялась. Затем поднялась, подошла к Генри, обняла его за шею и нежно поцеловала в лобик.
   — Гена, не обижайся... Я тебе здесь столько чуши наговорила... Всё это неправда. С тобой уютно. Как за каменной стеной.
    Она поправила его волосы.
   — Ты сильный, умный, целеустремлённый и главное — порядочный. Я это чувствую. И меня уважаешь — вот, и галстучек нацепил... — улыбнулась девушка и дёрнула журналиста за галстук. — Если бы ты знал, как меня тошнит от всех этих ничтожеств, которые смотрят на меня как на стриптизёршу, которую соблазнить — раз плюнуть. А ведь среди них мне приходится быть постоянно и из-за этих пошляков я никогда не могу позволить себе расслабиться, быть собой. А с тобой мне не нужно ломать дурочку. С тобой я без маски... Непривычно как-то... Ведь мы даже толком и не знакомы... Непривычно, но свободно, легко и безопасно. И совсем не скучно... — она снова поцеловала его в лобик и вернулась на место.
   — Как ни странно, мне с тобой тоже не скучно.
   — Ну, ты даёшь! Разве со мной может быть скучно?
   — Всё-таки разница в возрасте... Никогда не мог предположить, что балерину господь может наделить ещё и умом.
   — У меня мама преподаватель философии.
   — Так вот откуда у тебя: "не более чем компенсация глубоко спрятанного чувства неполноценности".
   — Так, не заводи, а то доберусь до твоего "эдипова комплекса". Кстати, мама мне и о реинкарнации немножко рассказывала, так что тебе, думаю, долго возиться со мной не придется.
   — Файн! А папа кто?
   — Папа... Он умер, когда мне было три года. Я его почти не помню... Помню только, что он меня спас... на море... Мы плыли в лодке... Мне тогда было около годика, может, два... мы плыли в лодке, я выпала и пошла ко дну. Странно... дети ведь не тонут, а я стала тонуть. Но папа нырнул и вытащил меня. Ты знаешь, я это помню.
   — Ладно, не будем о грустном. Ты не проголодалась?
   — Я бы съела какой-нибудь салат.
   — Тогда одевайся.
   — О'кей. А чего это ты вздыхаешь?
   — Ну-у-у... думаешь, мне легко тебе говорить — одевайся?
   — Ты бы предпочёл в другую сторону?
   — Само собой.
   — Ах, ты мой бедненький...

Продолжение Page up

Александр Стражный
Авторская литературная страничка

Home   Об авторе   Психотерапия   Краткий обзор изданного   Нетрадиционная медицина
Игры в болезнь   Менталитет   Рассказы   Храм Афродиты   Притчи   Афоризмы
Бестолковый словарь   Сказки   Отзывы читателей Статьи   Интервью   Пресса   TV
Песни   Видеофильмы Фотоальбом   Памяти отца   Гостевая книга   E-mail
Homepage for Europe