Белая сирень
Среди вихря ненависти и жестокости,
среди всеобщего крушения и смерти,
становится огромной потребностью человека
в чужой теплой руке, сжимающей его руку,
в преданной любви и дружбе.
Ремарк.
У них смолкло раньше.
Мы еще продолжали короткими автоматными очередями бить по
осколкам стекол уцелевших оконных проемов соседнего дома, но на наши
выстрелы ответа не было. Замолчали и мы. Наступила такая тишина, что было
слышно собственное дыхание и шорох пальца на ложе приклада; где-то рядом
неестественно громко стукнул отвалившийся кусок кирпича, зашипел просыпавшийся
щебень, и все вновь затихло.
В предрассветной синеве, впереди, искореженными переплетами
чернели окна особняка, вокруг которого был разбит парк с расходящимися в
разные стороны бетонными аллеями. Сетчатая ограда парка местами была
разворочена, отдельные ее секции валялись среди подпалин взрывных воронок,
битого кирпича, стекол и штукатурки.
Особняк молчал. И вдруг, где-то в отдаленности вновь
послышался нарастающий рокот выстрелов. Трассирующие полосы сразу в
нескольких местах зажгли небо.
Солдат, который лежал рядом, задрал голову вверх и зацокал
языком.
– Католики, ети их душу…
Я узнал Федора.
– Ты что?
– Католики, говорю, в бога веруют, а уважения никакого, ишь, в
небо палят.
– Кто палит?
– Да фрицы.
Я в сомнении прислушался к возрастающему треску выстрелов и не
мог понять, почему стрельба круговая, когда в тылу у нас немцев не было.
– Нет, Федя, не то. Сзади и сбоку у нас немцев нет. Похоже,
это наши из ППШ и карабинов бьют.
Федор осмотрелся и навострил ухо.
– А ведь верно.
Он сполз с груды щебня и, как лохматый пес, отряхнулся всем
телом. Пыль потянуло в пустой проем окна.
Я продолжал прислушиваться и в то же время напряженно думал.
Вспомнилась сияющая с затаённой мыслью физиономия комбата, который
накануне боя необычно суетился и как-то слишком участливо назидал:
"Ребятки, на рожон не лезь, поберегись, башку под пули не подставляй…".
А особняк молчал. Не мешало бы проверить.
– Федь, а ну-ка, двинь по среднему окну трофейную.
Он оживился и снял с пояса гранату.
– Это мы в один момент.
Я успел заметить, что до особняка граната не долетела. После
взрыва я дал длинную очередь из автомата по окнам. Ответа не последовало.
Окна молчали. А в отдаленности выстрелы стали чаще, слышались отдельные
глухие взрывы и прерывистые гудки автомашин.
За парком в синеве неба посветлело. Наступал рассвет.
Я поднялся и сел на груду камня.
– А ну-ка, Федя, зови ребят.
Он шмыгнул носом и полез в карман за куревом.
– А чего их звать, они все тута. Степан! Жив?
От другого проёма окна отделилась тень.
– Жив, чего мне. Да мы все тут, товарищ старшой.
– Слышите, а что за стрельба, соображаете?
– Соображаем – это наши.
На разговор по одному стали подходить солдаты. Подошел и
Кузьмич. Молча сел, свернул самокрутку, задымил и кивнул в сторону
выстрелов.
Надо бы, товарищ старшой, разузнать что и как. Если разрешите,
я схожу.
***
Когда я толкнул дверь и вошел в
комнату, то увидел стоящую у окна женщину, которая смотрела на меня
вопросительным и недоумевающим взглядом. От страха её рот приоткрылся,
черты лица окаменели и вся она, бледная, натянутая и застывшая, напоминала
не человека, а статую, непонятно почему оказавшуюся в этой комнате.
Внезапно глаза её расширились, лицо побледнело, рот искривился в испуге,
она метнулась в угол комнаты, вжалась в стенку и закрыв лицо руками
закричала:
– Нет, нет!..
Она всё время повторяла это то диким криком, шаря по стене
руками, то выдыхая его шепотом, вскидывая и прижимая к груди руки. Тело её
сотрясалось от дрожи, волосы спутались, блузка расстегнулась, обнажив
кружево сорочки.
Я заметил, что белая блузка, стального цвета юбка и туфли на
ней были форменные. Наверное, связистка, или же работница штаба, подумал
я. Но это уже не имело никакого значения. Передо мной была просто
смертельно напуганная женщина.
Я опустил автомат и, подбирая немецкие слова, сказал как можно
спокойнее:
– Не бойтесь.
Еще бы, "не бойтесь". Может она впервые видит живого русского
солдата, да еще и готового влепить в неё очередь.
Полагая, что вопросы избавят её от страха, я спросил кто она,
как её зовут и почему она здесь, одна в этом пустом доме.
Она не ответила. Лишь стояла, тяжело дыша и испуганно
обшаривая глазами мои руки. Мне показалось, что после моих вопросов тень
страха ещё больше набежала на её лицо. Наконец, она посмотрела мне в
глаза. На её лице читалось непонимание и удивление. Её губы еле слышно
произнесли фразу:
– Русский… а говорит по-немецки.
Я поставил автомат к стене и ответил:
– Да, русский, но немного знаю немецкий.
Она стояла молча с широко раскрытыми глазами, казалось, ничего
не понимая, хотя я и говорил на её языке. Затем она сделала несколько
шагов к столу, облокотилась о него, закрыла глаза и прошептала:
– Это невозможно… Нет, это невозможно…
Чтобы совсем её успокоить, я решил сказать ей то главное, о
чем она ещё не могла знать, но что способно вызвать лишь радость у каждого
измученного этой проклятой войной человека.
– Война окончена, ты понимаешь? Больше войны нет. Германия…
фашистский Рейх капитулировал, и сегодня, по приказу командования,
немецкие войска прекратили сопротивление. Гитлер погиб. Капитуляция
подписана фельдмаршалом Кейтелем.
Она вздрогнула, открыла глаза, прислушалась, затем порывисто
взглянула мне в лицо.
– Что? Что вы сказали? Нет, нет! Это невозможно, нет!
Опять это "нет, нет!". Она повторяла это, но уже не от страха,
а от какого-то отчаяния, несогласия и слабости. Слёзы душили её и она,
склонив голову и закрыв лицо руками, тихо рыдала, повторяя и повторяя то
же слово.
Я подтвердил сказанное, но понял, что ей нужно выплакаться,
чтобы побороть испуг, страх, бессилие, отчаянье и ощущение своей полной
беззащитности. Сейчас ничто не может её успокоить лучше, чем слёзы. Пусть
поплачет.
Комната, в которую я вошел, была большая, почти квадратная,
обставленная стильной полированной мебелью с низким круглым столом и тремя
мягкими креслами вокруг него. У левой стены находился диван с низкой
спинкой, справа – сервант с обилием фарфора и хрусталя, напротив, почти во
всю стену, огромное окно с прозрачной, свисающей до самого пола занавесью,
обрамленную гардинами абстрактного рисунка терракотового цвета, на дверях
такие же портьеры, а в углах, по обе стороны от окна, на массивных
подставках стояли большие фарфоровые вазы. У правой от окна стены стоял
концертный рояль, напротив него высокие, как тумба, часы, в центре
потолка, над столом, оригинальная, гармонирующая с обстановкой, люстра.
Здесь было множество ценных картин, бронзовых статуэток, подсвечников.
Обстановка богатая, везде образцовый порядок и безукоризненная, какая-то
необыкновенная чистота. Ближе к выходу, справа и слева, через открытые
двери виднелись ещё два помещения, судя по обстановке – спальня и кабинет.
Вестибюль, кухню и туалет я проверил раньше, предварительно закрыв на
английский замок входную дверь. Скорее всего, она это заметила.
В квартире никого больше не было. Мы были одни. Она всё ещё
плакала, всхлипывая и вздыхая, но плач её уже звучал тише и спокойней.
В комнате был полумрак. Лунный свет через широкое окно
отражался на полированной поверхности стола, освещал стеклянную вазу,
стоящую рядом с ней пепельницу и застывшую напротив меня женщину. Её
серебристые волосы светящимся потоком падали на плечи и руки. Иногда за
окном вспыхивала выпущенная в небо ракета и в комнате становилось светло,
тени дрожали, перемещались и гасли. Тогда мне отчетливо было видно её
бледное лицо, тоска и отчаянье в грустных глазах и какая-то пустота и
обреченность. Наконец она подняла голову, встала и подошла к окну.
Какое-то время она всматривалась в синеву неба, потом повернулась к окну
спиной и стала медленно расстёгивать пуговицы на блузке.
Передо мной стояла красивая девушка. Правильный овал лица
обрамляли слегка волнистые светло-каштановые, завитками падающие на плечи,
волосы. Прямой высокий лоб, большие, умные, сине-фиолетовые глаза,
классическая форма носа и подбородка придавали её лицу строгость и
выражали твёрдый характер. Её губы слегка вздрагивали, руки продолжали
перебирать пуговицы блузки.
– Что ж… – еле слышно произнесла она. – Победителю в первую
очередь должна принадлежать женщина, таков закон войны. Было бы нелепо
сопротивляться. Тебе или, там, на улице, другому – всё равно…
Глупо было бы отрицать что мне, солдату, в тот момент были
чужды мужские желания. Но не затем я сюда пришел чтобы насильничать и
грабить.
– Когда война окончена, капитулировать должна армия, а не
женщины, – ответил я.
Она насмешливо посмотрела в мою сторону.
– Победитель проявляет великодушие? А, может, жалость?
– Ни
то, ни другое. Я устал, и кроме того, ты не в моём вкусе.
– Шутишь?
– Нисколько.
Она подошла ко мне и села
рядом на тахту.
– Послушай, солдат, не ломай комедию, давай, я к этому
готова.
Её дыхание касалось моей щеки, волосы щекотали лоб, от
прикосновения её груди к плечу по телу пробежал знакомый ток близости
женщины. Но в её порывистости не было желания. Весь её вид и поза как бы
подчеркивали, что для неё я был чужим – русским, врагом, противником.
Укоренившийся образ, который сложился в военной ситуации. Для неё я был не
ариец, а варвар. Я это чувствовал. Так же, как и её отчаянье, вызванное
безысходностью и обреченностью. Неизбежность подчиниться воле мужчины, во
власти которого она сейчас находилась, для неё было вопросом решенным, и
избавиться от этого тяжелого чувства ей представлялось только в скорейшей
развязке того, что должно было бы произойти. Женщина исчезла. Передо мной
была исковерканная жизнь с рухнувшими надеждами.
Мне стало жаль этой молодости, подчиняющейся жестокости
событий и обстоятельств. Стало грустно от сознания, что и моя молодость
была растоптана в грязи окопов и военных дорог, и что к окончанию войны я
невольно пришел к зрелости, перешагнув через неизведанную юность. Такое
чувство взаимности заставило меня взять её руку и приложить к моей
разгоряченной щеке.
– Будь я проклят, если позволю себе тебя обидеть.
Поцеловав её руку, я встал, сел в кресло, достал кисет с
табаком и начал вертеть самокрутку. Краем глаза я заметил, что она
внимательно смотрела на то, что я сворачивал в своих пальцах. Она
взглянула мне в лицо и пододвинула стоявшую в центре стола пепельницу. Я
поблагодарил её. Неожиданная в такой напряженной обстановке с её стороны,
пусть даже механическая, вежливость, заставила меня улыбнуться. Я смотрел
на неё, улыбался и видел, как на её лице, сначала нерешительно, как-то
виновато, а затем более откровенно и искренне стала появляться ответная
улыбка, и, несмотря на ещё влажные глаза, лицо её, потеряв напряженность,
осветилось каким-то внутренним светом.
– Ну что, успокоилась?
Она отрицательно покачала головой и стала опять серьезной.
– Кажется, я тебя очень напугал.
– Да, очень.
Настороженно посмотрев мне в глаза, она спросила:
– Значит, ты мне ничего плохого не сделаешь?
– А что я могу тебе сделать? Не зверь же я, человек, такой же,
как и ты.
– Человек? Ну да, конечно. Но ты русский, а я немка, мы ведь
враги.
Я посмотрел на этого "врага" – воплощение молодости и красоты,
которого не ненавидеть бы, а… Эх!
– Да, я русский, – ответил я, – а ты немка. Но мы не враги. Мы
пришли сюда не по своей вине. И с женщинами мы не воюем. К тому же, война
окончена – сегодня окончена. Ну какой ты мне враг? А то, что вам о нас
говорили – это геббельское враньё. Не верь. У вас будет свободная от
нацизма Германия и мы будем друзьями.
Она опустила глаза и отрицательно покачала головой.
– Нет, такого не бывает.
– Чего, не бывает?
– Вы будете мстить.
Я понял, что переубедить её сейчас невозможно. Но мне хотелось
хотя бы её успокоить. Сознание того, что сегодня свершилось – долгожданное
победное завершение войны, наполняло меня радостью и желанием увидеть на
её лице улыбку. Мне хотелось погладить её волосы, дружески пожать руку… Но
я сидел спокойно, докуривал самокрутку.
– Война закончилась, – нарушила молчание она. – Воевали мы,
немцы, и вы, русские, погибло много наших и ваших людей. Но победили не
мы, а вы.
– Ну да, мы. И что?
– Обидно…
Я рассмеялся этой неожиданной откровенности и всё же решился
дотронуться до её плеча.
– Успокойся. Победила справедливость. Во всём виноваты фашисты
и им держать ответ, а немецкий народ здесь ни при чем.
Я внимательно посмотрел ей в глаза и спросил:
– На тебе военная форма. Кто ты?
Она побледнела и по её лицу, как мне показалось, вновь
промелькнула тень страха.
– Рядом, в соседнем доме был штаб. Я машинистка. Они спешили.
Затолкали в машину документы, сами сели, а меня бросили. Свиньи. Для меня
не нашлось места.
Глаза её были грустными. Она смотрела мимо меня. По-видимому,
она еще не отключилась от пережитого. Но потом вдруг посмотрела прямо мне
в глаза и наконец-то улыбнулась:
– Меня зовут Элли.
– Элли? Вот и хорошо. Значит Елена, Лена, Леночка…
– Леночка? Это по-русски?
Мы стояли, смотрели друг на друга и улыбались. Я почувствовал,
что для неё я стал другим.
– Ну, вот что, Эля. Военная форма тебе ник чему. Советую
переодеться. Есть во что?
– Думаю, найду.
Тихо встав, она пошла в спальню. Было слышно как она открыла
комод, достала бельё и стала застилать кровать.
Я поднялся с дивана и подошёл к окну. Яркие звёзды рассыпались
в глубокой темной дали. События дня не остыли во мне. Чувство дикой
радости от свершившегося не давали мне покоя. День, которого мы так долго
ждали, о котором мечтали каждый час, сегодняшний день, уже позади. Впереди
жизнь. Губы шептали одно слово: жив… жив…
Дневник отца
Отрывок из
короткометражного фильма
по рассказу Сергея Страшного "Белая сирень"
Автор сценария: Александр Стражный,
режиссер: Галина Черняк, оператор: Владистав Грабенко
В ролях: Анастасия Медвечук, Юрий Пальченко
Текст читает: Петр Миронов.
Язык: русский. (2011 г.)
Телеканал "Культура" совместно со студией "Укртелефильм"
и видеоцентром
"Astralit Production"
Из записной книжки
Истинная доброта – это не добренький
консерватизм. Она сурова, как Правда, а порой и жестока, как нож хирурга.
Если
завёлся врач, куда бы он от вас не скрылся – найдите и уничтожьте, иначе
всегда будет надоедать.
Если кто
думает, что врач и сапожник это одно и то же, пусть лечится у сапожника. А
когда у него не станет денег – может обратиться к врачу.
Если вы
встретили в жизни настоящего хорошего человека, если он вам стал другом и
вы полюбили его – будьте смелым и решительным. Такого человека можно
встретить раз в жизни. Если вы его потеряете, то проведёте всю жизнь в
исканиях и разочарованиях, в тоске и в тяжёлых воспоминаниях о человеке,
которому судьбой суждено было быть вашим попутчиком в жизни. Не теряйте
этого человека, – будете всю жизнь жалеть о нём!
Не все женщины одинаковы. Перед одними
чувствуешь себя Богом и они покорны. Другие – богини, которым не можешь не
подчиниться. Но есть и исключения, когда нет ни воли, ни покорности, а
только общее желание быть счастливым. Дай Бог встретить их каждому.
Да,
в работе, благодаря упорству, дьявольскому терпению и почти нечеловеческой
воли и настойчивости я кое-чего добился. Радость от этого я испытал всего
одно мгновение, когда в Саратове работу признали лучшей (речь
идёт об исследовании "Лимфатические сосуды
верхней конечности человека", которое на всесоюзном конкурсе научных
монографий было удостоено
I премии).
Это мгновение было поистине великолепным. Но оно прошло и уже больше
ничего
– ни дифирамбы по моему адресу, ни
лестные похвалы не могут вызвать его вновь. Всё стало таким обыденным,
таким не нужным. Похвалы кажутся не искренними, внимание деланным, а
интерес к моей работе не вызывает доверия. Мне стало грустно. Стоит ли
этот шум хоть одной десятой самого обыкновенного, удачного, приносящего
удовлетворение дня работы?
|